Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

— Вот интересно, твои родители представляют, сколько тебе на самом деле лет? По-моему, они считают, что ты сама не в состоянии решать за себя, — сказал Тронд Хенрик, когда мы возвращались в Осло на машине.

— Да, — согласилась я. — Так всегда было.

Кристин и Ивар приехали в гости буквально через пару недель после нашего переезда, и это было так удивительно. Казалось, они переключились на позитивную волну, и мне пришло в голову, что для них это было совершенно естественно — как будто принять решение и щелкнуть переключателем. Все прошло как нельзя лучше: «Боже мой! У вас даже сарай есть! И что, вы заведете кур? Как здесь все чудесно покрашено! Как бы я тоже хотела жить в старом доме!»

На въезде в Осло, как обычно, пробка, но я еще не привыкла учитывать это, вычисляя время на дорогу. Когда я останавливаюсь перед зданием школы, Майкен отстегивает ремень и тяжело вздыхает, уже прозвенел звонок. Фрёйя пинает сиденье.

— Майкен, давай поскорее, — умоляю я.

Я вижу, как она трусит через пустой школьный двор, ранец на спине подпрыгивает. Когда мне было столько же, сколько ей сейчас, я терпеть не могла опаздывать, но тогда я сама была виновата в своих опозданиях. Однажды я случайно услышала, как Майкен жаловалась Кристин.

— Я почти всегда опаздываю в школу, когда остаюсь у мамы, — сказала она, и это было серьезное преувеличение.

— И что говорит учитель, когда ты опаздываешь? — спросила Кристин.

— Доброе утро, Майкен, — ответила Майкен и добавила: — Я ненавижу вставать в школу по утрам.

— А когда ты ложишься спать? — спросила Кристин.

Я еду дальше в детский сад, останавливаю машину, открываю дверцу и беру Фрёйю за руку. В раздевалке никого нет, я сажаю ее на колени и раздеваю, потому что так получается быстрее, ведь мы опоздали. Я снимаю лиловую шапочку, рукавички, расстегиваю молнию на куртке. Маленькая пятилетняя девочка с тонкими бледными руками. Но щечки у нее пухленькие и округлые, уши кажутся слишком большими на фоне светлых пушистых волос. Она привередливая, ей почти ничего не нравится. Когда я познакомилась с ее отцом, она была готова есть кукурузные хлопья с медом на завтрак, обед и ужин, но тут уж я решительно воспротивилась и заявила о том, что у нас должны быть общие правила. Тронд Хенрик испытал облегчение оттого, что я взяла все в свои руки, он сказал, что регулировать такие вещи было выше его сил.

— Я люблю папу так же сильно, как маму, — говорит Фрёйя.

— Конечно, — отзываюсь я, стягивая с нее зимние сапожки, и надеваю туфли. — А что, кто-то говорит, что это неправильно?

Она качает головой, теребит защелку ланч-бокса. Во рту мелкие молочные зубки, белые до прозрачности.

— Это мама твоя сказала? — допытываюсь я, и она снова качает головой. — Ну а меня ты хоть немножко любишь? — спрашиваю я.

Она молчит какое-то время.

— Ты не моя мама, — наконец произносит она.

— Нет, — соглашаюсь я. — Нет, но ты могла бы все равно немножко любить меня. Если хочешь, конечно.

Я накрываю ее руку своей ладонью, чтобы она прекратила открывать и закрывать замочек коробки с едой, просто останавливаю движение маленьких пальчиков.

С Трондом Хенриком я познакомилась на вечере поэзии, он выступал третьим — Тронд Хенрик Гульбрандсен. Он читал стихотворения из своего последнего сборника — стихи про дороги, море, расставание, еще о трещине на кофейной чашке и смятой после сна подушке. У него были длинные волосы, забранные в хвост. С каждым новым стихотворением он производил на меня все большее впечатление, открывался с новой стороны — и по телу словно пробегали волны страха или счастья, едва ощутимые, так что я сидела и тревожно прислушивалась к себе, пытаясь понять, что происходит, что его стихи делают со мной, и мне хотелось следовать за ним бесконечно или найти обратный путь. В его стихах соединялось абстрактное и конкретное — прощание и кофейная чашка, надежда и влажные салфетки; в них сочеталось что-то совершенно новое и хорошо знакомое, до боли знакомое. Спускаясь со сцены в зал, Тронд Хенрик пристально посмотрел на меня. Книгу стихов он прижимал к боку, словно собирался продолжать декламировать. В тот вечер на мне были высокие черные сапоги и короткая юбка. Он сел за стол прямо у сцены вместе с двумя другими мужчинами и двумя женщинами, у одной из них были длинные темные вьющиеся волосы. Как я узнала позже, это была его редактор. Мы с Ниной сели за столик прямо за ними. В программке я нашла год его рождения — 1964-й, на четыре года моложе меня, худощавый, у него уже вышли два сборника стихов. Сейчас он пишет роман.

Я чувствовала, как во мне дает ростки новое чувство, когда следующий выступающий поднялся на сцену — это была девушка с косичками. Я с трудом понимала, о чем она читает, она декламировала эмоционально и даже экспрессивно. Взгляд Тронда Хенрика был направлен на нее, иногда он отхлебывал пиво из стакана. Я сидела в оцепенении и смотрела на Нину, я вдруг поняла, что мы, в сущности, по-разному смотрим на мир и на самом деле мало что знаем друг о друге. Я злилась на саму себя из-за того, что до сих пор довольствовалась малым, что моя жизнь много лет была такой пустой.

Тронд Хенрик еще раз обратил на меня внимание, когда мы столкнулись с ним по пути в туалет — он шел обратно в зал, остановился и посмотрел на меня. Я взглянула на него и улыбнулась. Народ уже расходился, и он произнес: «Вы должны сесть с нами». И больше ничего, только это. Я обернулась к Нине, она покачала головой.

— Мне пора домой, — сказала она.

Думаю, в душе она сопротивлялась, она умела смотреть на меня так, словно что-то важное стояло на кону. Нина собралась, оделась и, уходя, успела шепнуть мне на ухо:

— Удачи с поэтом!

— Нет, останься, — прошептала я умоляюще, но ей нужно было убегать: у Айрин на следующий день была четвертная контрольная по математике. Нина знала, что я недавно снова встречалась с Руаром, и мне было просто жизненно необходимо переключиться на кого-то другого.

Я осталась из чистого упрямства, сделала, как сказал Тронд Хенрик, пересела к ним. Он познакомил меня со всеми сидящими за столиком. Его редактора звали Карен, она много смеялась. Несколько недель назад они с Трондом