Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Среди отдельных экспонатов выделялись дальнобойное орудие «Шнейдер-Крезо» и скорострельные пулеметы «Виккерс-Максим». Посетители смотрели на них уважительно и задумчиво. Английского корреспондента потянуло на философствование о символическом значении выставки для столетия, пришествию которого она, собственно, и была посвящена. Ему показалось, будто громадное орудие Шнейдера взяло под прицел весь мир, представленный в Париже, демонстрируя, что война стала не только уделом драчунов, но и сферой науки, в которой человечество всю свою искусность и изобретательность направляет на производство вооружений. Если когда-нибудь наступит покой, тогда, возможно, восторжествуют и другие отрасли искусства, но пока парижская выставка убеждает нас в том, что триумф современного мира – чисто машинно-технический.

И этот триумф подтверждался постоянно. В 1900 году Макс Планк разорвал цепи классической физики Ньютона, сформулировав квантовую теорию энергии. В 1905 году в Швейцарии Альберт Эйнштейн получил степень доктора наук, защитив в Университете Цюриха диссертацию о теории относительности. В 1901 году беспроволочный телеграф связал континенты через Атлантику, а в 1903-м моторный управляемый летательный аппарат поднялся в воздух в Китти-Хоке. И все же для многих чудеса науки и техники, появлявшиеся почти ежедневно, предвещали не только угрозы, как для Генри Адамса, но и прогресс в сфере социальной справедливости. «Нам осталось подождать несколько десятилетий, когда будут преодолены последние рудименты зла и насилия», – оптимистично утверждал юный австрийский интеллектуал Стефан Цвейг 81.

Морской закон, принятый в Германии в 1900 году, ускорил отказ Англии от политики изоляции. Он предусматривал строительство в ближайшие двадцать лет девятнадцати линкоров и двадцати трех крейсеров, что создавало угрозу британскому превосходству на море, первооснове существования Великобритании. Англия убедилась, что ей необходимы друзья. В 1901 году Хей и Понсфот подписали договор, обеспечивавший добрые отношения с Соединенными Штатами. В 1902 году с идеей изоляции, основанной на самодостаточности собственных сил, было покончено навсегда заключением альянса с Японией. В 1903 году новый король Эдуард VII подготовил почву для примирения с Францией, совершив визит в Париж. В 1904 году сформировалась англо-французская Антанта, отвергшая все прежние распри, установившая новые отношения дружбы и определившая баланс сил в Европе.

Одновременно в Англии решили привести свои материальные и физические силы в соответствие с новыми вызовами. Убедившись в том, что армия отстает от требований времени, Бальфур, теперь уже в роли премьер-министра, сформировал Комитет имперской обороны, который должен был выработать стратегию, реорганизовать и модернизировать вооруженные силы. В числе трех членов комитета он назначил сэра Джона Фишера и хотел попросить капитана Мэхэна заменить лорда Актона на посту королевского профессора истории в Кембридже 82, но король не согласился с ним, сославшись на то, что в стране имеется достаточно британских историков. Хотя король и не одобрил кандидатуру Мэхэна, то, что Бальфур обратил свое внимание на двух искушенных ветеранов Гааги, ясно указывало на характер его политических наклонностей. В 1904 году он назначил Фишера первым морским лордом. Новый военно-морской начальник уже вынашивал далеко идущие замыслы.

В этом же году России пришлось воевать с Японией, выдержать несколько разгромных кампаний, сдать Порт-Артур в январе 1905 года и потерпеть унизительное, но не решающее поражение при Мукдене в марте. Через три недели проблемы для Европы начались в Марокко.

Несмотря на возражения Германии, англо-французское соглашение признало Марокко сферой французского влияния. Теперь, когда Россия не могла прийти на помощь Франции, Бюлов и Гольштейн решили применить силу и выявить слабость альянса, в чем они были совершенно уверены. 31 марта 1905 года кайзер, нервничая, хотя и самонадеянно, нанес визит в Танжер, бросив вызов, смысл которого был ясен для всех наций. Европа содрогнулась, вызов подействовал. Он завершил дело, начатое телеграммой Крюгера, убедившей соседей Германии в серьезности ее воинственных намерений и необходимости предпринять меры, более существенные, нежели «сердечное согласие». «Сверните карту Европы», – сказал Питт в отчаянии девяносто девять лет назад после победы Наполеона при Аустерлице. Теперь Англия надумала «развернуть карту Европы». Она начала с Францией военные переговоры, имея в виду партнерство в вооружениях и, впервые после Ватерлоо, отправку экспедиционных сил на континент для оказания помощи вполне определенному союзнику против вполне определенного неприятеля.

В мае 1905 года российский балтийский флот [101] вступил в фатальное сражение в Цусимском проливе (это было первое в истории сражение крупных боевых кораблей в открытом море). Хотя российский флот был разгромлен, его поражением война не закончилась, и это доказало справедливость тезиса Блиоха о том, что победы на поле боя не являются более решающими в войне против всех ресурсов нации. Победа Японии потрясла Старый Свет и послужила предостережением для Нового Света. Через три месяца после Цусимы президент Соединенных Штатов предложил посредничество в переговорах между Россией и Японией, желая не столько спасти Россию, сколько сдержать Японию, которая, как ему казалось, зашла слишком далеко. Приняв предложение, в августе стороны встретились в Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир, для переговоров о заключении мира под эгидой президента Соединенных Штатов. Это было знаменательное событие в истории Запада. Трудно представить себе, чтобы такую роль могли сыграть Мак-Кинли, Кливленд или Гаррисон. Наступило время для действия новых сил и новых личностей.

«Теодор! Несмотря на все твои недостатки…» – такой короткой фразой нью-йоркская газета «Сан» выразила свои президентские предпочтения на выборах в прошлом году. Ее кандидат, теперь президент, уже в полной мере управлял страной, преуспевающей и благоденствующей. Война с Испанией подстегнула промышленность, депрессия, безработица и трудовые конфликты девяностых годов остались позади, сытые желудки притупили неприятные воспоминания о классовых баталиях избирательной кампании Мак-Кинли – Брайана 1896 года. Прогрессисты, теперь новые левые, стали экспансионистами, верившими в то, что Америка должна идти «только вперед и подниматься все выше». Рузвельт возглавил марш, закончивший забастовку шахтеров, «взял» Панаму, начал строить канал, выступил против трестов, окрестил «макрейкерами», ворошителями грязи, журналистов-разоблачителей, выгнал кайзера из Венесуэлы, а когда подумал, что в Марокко бандиты похитили американского гражданина, послал американский флот освобождать его, грозно потребовав (по словам Джона Хея) «живого Пердикариса или мертвого Райсули» [102].

«Президент в прекрасном настроении, – говорил его приятель Жюль Жюссеран, французский посол. – Он всегда в прекрасном настроении»83. Рузвельт обладал и интеллектуальной энергией гейзера, и многими изъянами обыкновенного человека. Генеральному прокурору Филандеру Ноксу больше импонировало, чем не импонировало, то, как президент игнорировал его советы, и однажды заметил: «Да, господин президент, не надо портить такое великолепное деяние налетом законности». Элиот по-прежнему недолюбливал Рузвельта, хотя, когда президент приехал в Кембридж в 1905 году на двадцать пятую встречу друзей, он почувствовал себя обязанным пригласить его в свой дом 84. Рузвельт явился потный и, желая поскорее принять ванну, сбросил пиджак, скатал его и швырнул через всю спальню с такой силой, что с постели слетела подушка, затем вынул из кармана огромный револьвер и с грохотом бросил его на туалетный столик. Помывшись, он «сбежал вниз с такой быстротой, будто от этого зависела его жизнь». А когда Элиот спросил: «Не желаете ли вы теперь позавтракать вместе со мной?», Рузвельт ответил: «О нет, я обещал епископу Лоренсу позавтракать с ним – и, о Господи! – хлопнув себя по бедру правой рукой, вскричал: – Я забыл мой пистолет!» Найдя револьвер, президент Соединенных Штатов помчался к епископу, а президент Гарварда, ужаснувшись нарушению закона штата Массачусетс, запрещавшего ношение оружия, прошептал: «Какое беззаконие, очень незаконопослушный человек».

Ношение револьвера, возможно, было менее безобидно, чем кредо «жизнь есть борьба». Никто не верил в эту догму столь горячо, как Рузвельт. Он презирал «глупейшую» теорию Толстого 85, будто «люди никогда не должны воевать», и твердо считал: «Страна, потерявшая способность отстоять себя в реальной войне, непременно потеряет все». Его раздражало, когда поборники мира ставили прогресс цивилизации в зависимость от «ослабления бойцовского духа». По его мнению, слабость духа способствует тому, что менее развитые нации могут погубить более развитые нации. Он смешивал стремление к миру с физической трусостью и очень странно высказывался по этому поводу: «Я питаю отвращение к людям вроде (Эдварда Эверетта) Хейла и к газетам типа «Ивнинг пост» и «Нейшн», в которых ощущается абсолютный физический страх перед опасностями и трудностями и склонность к истеричному осуждению и боязни войны». Он порицал общую тенденцию «бесхарактерности, эгоистичности и роскоши, снижения стандартов» и в особенности ненавидел «антиимпериалистов». «Это мой человек!» – говорил кайзер каждый раз, когда упоминалось имя Рузвельта 86.