Дело - Чарльз Сноу

— Теперь я попрошу казначея, — продолжал он, — записать постановление.

Черновик передали Найтингэйлу, перед которым уже лежала открытая книга постановлений. С видом возбужденным и скорее приятно возбужденным, он сказал:

— Итак, значит, мне придется самому записывать в книгу свое «особое мнение». Тоже не всякому дается.

Светловолосая голова склонилась над книгой; он прилежно писал. Уинслоу, отвернувшись от него, отпускал едкие остроты насчет резолюций, которые Найтингэйл может «не трудиться записывать». У меня создалось впечатление, что большую часть дня Браун составлял черновики постановлений, исключавших большую часть свидетельских показаний и, следовательно, ограждавших от подозрений Найтингэйла; но как только формулировка их становилась чересчур определенной, Уинслоу заявлял, что «останется при особом мнении», если же формулировки были расплывчаты, Уинслоу, не без помощи Кроуфорда, высмеивал их, пока они не вычеркивались. Всю свою жизнь Уинслоу обожал редактировать. Уж сегодня-то он насладился!

Однако, ведя борьбу с Брауном относительно этих пунктов, Уинслоу и Кроуфорд уступили в конце концов в отношении срока членства Говарда. Это был компромисс, и чем больше я над ним думал, тем более неоправданным он мне казался. Компромисс этот был не в духе Брауна, хотя придуман был, безусловно, им. Браун был слишком умен и слишком благороден, чтобы не знать, что, признаваясь в своей неправоте, нужно доводить дело до конца и проявлять настоящее великодушие. Я не думал, что их целью было не допустить Говарда до участия в выборах, хотя получилось, что добились они именно этого. Но я был твердо убежден, что это своего рода попытка — объяснить или тем более оправдать которую затруднится в будущем и сам Браун — сделать красивый жест в сторону Найтингэйла за счет человека, пусть ни в чем не повинного, но бывшего причиной всех этих неприятностей.

Тем временем Уинслоу ждал, что Найтингэйл подаст в отставку. Уинслоу привык к Кембриджу прежних лет, где члены колледжа страдали преувеличенным понятием о собственном достоинстве и, располагая личными средствами, могли позволить себе быть непреклонными в вопросах чести; где в ответ на критику было принято швырнуть на стол заявление об отставке, что и сделал в свое время сам Уинслоу. Он не допускал и мысли, что Найтингэйл может не подать в отставку. Старик, потирая руки, ждал этого с минуту на минуту… Я не ждал. Я не сомневался, что Найтингэйл, срок казначейских полномочий которого истекал только еще через четыре года, будет работать до последней минуты последнего дня. Пусть Уинслоу и другие члены совета обливают его холодным презрением, пусть подвергают остракизму, он снесет это, спрятавшись, как улитка, в свою скорлупу; прячась в ней, он будет чувствовать себя обиженным, подчас, быть может, гонимым, ему будут мерещиться оскорбления на каждом шагу, и в ответ он будет делаться все неприятнее и враждебней.

Найтингэйл кончил писать и положил книгу перед Кроуфордом. Я встал со своего места и, после того как они расписались, внимательно просмотрел страницу из-за их спин. Постановление, то самое, которое прочел нам Кроуфорд, было выписано аккуратным каллиграфическим почерком Найтингэйла. Под ним стояли три подписи: Р. Т. А. Кроуфорд, Г. X. Уинслоу, А. Браун. Внизу страницы были написаны две строчки, вставленные Найтингэйлом еще до того, как подписались все остальные.

«Доктор Найтингэйл, казначей колледжа и секретарь настоящего суда старейшин, выразил желание зарегистрировать свое несогласие с постановлением.

Все встали. Найтингэйл с благоговением покрыл постановление большим куском промокательной бумаги и закрыл книгу. Затем он взглянул на окно, за которым сгущались сумерки, и, не обращаясь ни к кому в отдельности, сказал с никогда не покидавшим его интересом к метеорологии:

— Ну что ж, кажется, весне конец.

Членам суда, несмотря на длившееся весь день заседание, по-видимому, не хотелось расходиться. Такое нежелание расставаться испытывают иногда люди, собравшиеся пр какой-то причине вместе, несмотря на все несогласия и внутреннюю борьбу, через которые им пришлось пройти. Кроуфорд предложил нам по рюмке хереса. Когда дворецкий внес графин и рюмки, Уинслоу заговорил о том, что, как только кончатся летние каникулы, он должен будет созвать первое общее предвыборное собрание.

— Скоро вы канете в безвестность, — сказал он Кроуфорду со старческим злорадством, поддразнивая его отставкой. — Скоро вы станете простым смертным.

Мы стояли и разговаривали. Они продолжали обсуждать порядок предвыборных собраний, хотя имен кандидатов никто не называл. Было уже почти семь, и я сказал, что нам с Доуссон-Хиллом скоро нужно будет отправляться со своей миссией к старому Гэю. Не успел я сказать это, как Браун, которого я никогда не видел жестикулирующим, вдруг закрыл лицо руками. Ему только что пришло в голову, сказал он, что, по уставу, Гэю — как старейшему члену совета — по-прежнему принадлежит освященное веками право созывать выборное собрание и председательствовать на нем.

— После горького опыта с этим делом, — сказал Браун, — разве мы отважимся не допустить его? И как мы вообще можем остановить его, хотел бы я знать.

Доуссон-Хилл пожимал руки. Когда Браун увидел, что мы готовы ехать, его осенила еще одна мысль. Он повернулся к Кроуфорду.

— Раз наши друзья отправляются к Гэю, я думаю, что мы должны послать копию постановления самому Говарду. Считаю, что это будет только справедливо и этично.

Конечно, это был правильный поступок. Но в нем сказалась еще и добросердечность Брауна. Он терпеть не мог Говарда, он относился к нему с величайшим предубеждением, но он никогда не допустил бы, чтобы Говард томился ненужным ожиданием.

Глава XXXIX. При виде спящего старика

Мы катили в такси по окутанной серым вечерним сумраком, шелестящей листьями Мэдингли-роуд. Доуссон-Хилл сидел надутый и раздраженный. Он любил проигрывать не больше других. Мысль о предстоящем визите к Гэю наводила на него скуку.

— Ну что ж, Люис, — заметил он. — Ваша взяла?

— А вам не кажется, что это только справедливо?

Но Доуссон-Хилл не хотел делиться своими мыслями относительно невиновности Говарда. Сердито, профессиональным тоном он продолжал:

— Должен сказать, что вы очень ловко повернули дело в понедельник утром. Не представляю, как бы вы вывернулись, если бы не пустились в эту двойную игру. Совершенно очевидно, что вам нужно было, с одной стороны, поднять суматоху вокруг Найтингэйла и, с другой, тут же предложить им лазейку. Конечно, пойди вы в открытую против Найтингэйла, и вашему подзащитному крышка. Ясно как день! Но все же должен сказать, что провели вы это весьма тонко.

И добавил:

— Впрочем, вы ведь всегда были везучим.

— Что вы хотите этим сказать?

— Друг мой, все говорят, что вам всегда во всем везет. — Он оборвал фразу. — Между прочим, я, признаться, считаю, что Найтингэйл получил не по заслугам. На мой взгляд, за версту видно, что он невинен, как новорожденный.

Мимо нас проносились деревья, садовые ограды. Как странно, думал я, что кто-то может считать меня везучим. Обычно человек никогда не думает о себе в таком аспекте.

Я сидел, благодушно развалившись в машине, усталый, довольный собой и одержанной победой, и вдруг до моего сознания дошли слова Доуссон-Хилла о Найтингэйле. Могло ли это быть правдой? Чутье подсказывало мне обратное. Откинувшись на сиденье, я позволил себе лишь мимоходом задуматься, — могло ли это быть правдой? Если допустить, что да, то в этом заключалась одна из гримас правосудия. Вы беретесь за дело, стараясь исправить зло; вы беретесь за дело с чистыми — насколько это позволяет несовершенство человеческой натуры — руками, из хороших побуждений и кончаете с определенным шансом причинить зло кому-то еще. Однако, несмотря на эти мысли, из нас двоих, сидевших в такси, куда через опущенные окна проникал прохладный, пахнущий летом вечер, доволен собой был именно я, а не Доуссон-Хилл.

Он спросил меня, какие еще глупости придется нам выслушивать от старого Гэя. Долго ли он задержит нас? Доуссон-Хиллу нельзя было опаздывать на поезд — что ему Гэй, этот спесивый дряхлый павлин. Доуссон-Хилл обязательно должен быть в Лондоне на одном вечере. Он перечислил мне гостей: все это были люди самого высшего круга, и было забавно слушать, как, описывая их, он с обычным для светского завсегдатая искусством стремится развеять окружающий их ореол и попутно набить цену себе. Как это скучно, сказал он, что приходится еще возиться со старым Гэем.

Такси подкатило к подъезду. Когда мы с Доуссон-Хиллом поднялись на крыльцо, он сказал, как говорили немецкие офицеры в ночь, когда началась война: «Nun fängt es an»[39].