Дело - Чарльз Сноу

Флегматично, словно речь шла о субсидии в десять фунтов стерлингов кому-то из стипендиатов, Браун сказал:

— Боюсь, ректор, что это ставит меня в довольно-таки затруднительное положение.

Он имел в виду, что решение теперь целиком зависит от него. Сказал он это без волнения, потому что, при всей своей дальновидности, он никогда заранее не волновался. Не было в его словах и драматизма, потому что трудно было найти человека, менее склонного к позе. Однако лицо его было озабоченным.

— Признаюсь, — сказал Браун, все еще ровным, примирительным тоном, — мне немного жаль, что все остальные высказались более определенно, чем предполагал сделать это сегодня я сам. Ведь, если я не ошибаюсь, ректор, нам еще представится завтра возможность обменяться мнениями, когда старейшины встретятся наедине.

— Если таково ваше желание, проректор.

— Благодарю вас, ректор. Я предпочел бы не высказывать свое мнение до завтра — утро, знаете ли, вечера мудренее.

Кроуфорд уже запахивал мантию, готовясь встать, когда Браун заговорил снова:

— Разрешите мне только высказать напоследок еще одну мысль. Я чувствую, что это будет только справедливо по отношению к Эллиоту, который уделил нам столько времени и внимания. — Он чуть улыбнулся мне. — Я, как и все мы, очень внимательно выслушал его аргументы. Как он, вероятно, понимает, все мы отдаем себе отчет в сложности этого дела и в возможных последствиях. В части этих последствий — я уверен, что он признает это, — суд неповинен. Наш второй юрисконсульт, Доуссон-Хилл, сделал нам очень серьезное предостережение. Без сомнения, Эллиот понимает, какую ответственность налагает на нас такого рода предостережение. Все присутствующие знают, что при любых других обстоятельствах я, вероятно, первым попытался бы найти какой-нибудь компромисс. Боюсь, однако, что я должен буду занять очень твердую позицию против компромиссного решения, если, основываясь на нем, можно будет заключить, что, с нашего ведома и одобрения, на наших уважаемых коллег и ни в чем не повинных людей кладется тень подозрения.

Глава XXXVI. Раздражение особого рода

В шесть часов вечера я сидел у Говардов и слушал их разговор с оказавшимся у них в гостях индийцем, а сам только и думал, что о новостях, которые мне до сих пор не удалось сообщить им. Будь новости хорошими, я как-нибудь ухитрился бы вставить слово. Понимали ли они это? Оба они — сам Говард в особенности — были настроены куда более тревожно, чем в апреле, когда они ждали решения в кабинете Мартина. За пятнадцать минут он выпил два стакана почти не разбавленного содой виски.

Индиец, некто Панде, уже сидел у них, когда я пришел. У него была небольшая изящная голова и красивое лицо; рядом с Говардами он казался особенно хрупким и нервным. Он потягивал апельсиновый сок, мы же трое пили виски. Лаура уговаривала его подписать какой-то протест. Вежливость не позволяла ему не только прямо отказаться, но даже переменить тему разговора. Когда Лаура встала, чтобы налить кому-то из нас виски, я заметил, что она в положении. Сильная, статная, она очень легко носила ребенка. Она, видимо, была уже на шестом месяце беременности. Поймав мой взгляд, она улыбнулась — не мне, а своим мыслям, и в ее улыбке отразилось торжество и в то же время pudeur[37].

— Должны же вы понимать… — настойчиво говорила она индийцу.

Доктор Панде был очень вежлив, но понимал не вполне. Я думал о том, что он, без сомнения, называл себя человеком прогрессивных взглядов, так же как они, но это не мешало ему чувствовать себя стесненно в их обществе. Они были слишком самоуверенны. Человеку с тонкой нервной организацией, как у него, было бы куда легче в обществе какого-нибудь реакционера, вроде Г.-С. Кларка с его сдержанными манерами. Мои тревожные мысли снова затеяли бесцельную мышиную возню: что именно сказал Браун? Хотел ли он дать понять, что его решение направлено против нас и что мы проиграли, или же в его словах крылся какой-то другой смысл? Хотел ли он предупредить меня, что мне все равно не удастся сдвинуть его с места сегодня вечером?

Говарды, которые, не отчаиваясь, продолжали убеждать индийца, то и дело исподтишка посматривали на меня, стараясь по выражению моего лица угадать правду. Но, будучи людьми с железным самообладанием, они сумели удержаться от соблазна поскорее выпроводить своего гостя.

Говард, в ответ на одно из высказанных доктором Панде сомнений, сказал:

— Все, что вы говорите, прекрасно. Но в действительности это только тормозит дело. Для этого у нас нет времени.

Говард был чуточку менее настойчив, чем его жена. Он быстро согласился, чтобы Панде подождал со своей подписью до завтра. Доктор Панде глубоко вздохнул и с радостным облегчением огляделся по сторонам.

— А завтра вы подпишите? — спросила Лаура.

— Мы еще поговорим. Может, я позвоню вам, — сказал очень легкий, очень хрупкий доктор Панде, выходя из комнаты.

До нас донеслись его удаляющиеся вниз по лестнице шаги. Оба взглянули на меня.

— Ну как — благополучно? — спросила Лаура.

— Нет, — ответил я. — Ничего утешительного сказать к вам не могу.

Лаура вспыхнула от неожиданности. Впервые я увидел на глазах у нее слезы. Говард же стоял с открытым ртом, не пытаясь делать безразличный вид, он казался совсем убитым. Но, собственно, почему я должен был за них беспокоиться? По отношению к Говарду я испытывал сейчас только мучительное раздражение. Такое раздражение особого рода способны вызывать лишь те, кому неудачно стараешься помочь, или же те, кого безуспешно пробуешь устроить на работу.

Лаура овладела собой. Что произошло? Я сказал им, что голоса в суде разделились. Ничего больше говорить я им не хотел и не считал себя вправе. Говард стал расспрашивать, кто был за и кто против, но я отказался отвечать.

— Черт возьми, — сказал он, — можно подумать, что вы из Бюро расследований. — Мне показалось, он вполне способен поверить, что так оно и есть на самом деле.

Суд объявит приговор завтра, пояснил я. К Лауре вернулась прежняя энергия. Так это еще не конец? Значит, что-то сделать еще можно?

— Но вы делаете это? — вскричала она.

Я сказал, что все от меня зависящее я делаю. Я не сказал им, что собираюсь встретиться вечером с Брауном. Надежды их расцветали, независимо от того, что я им говорил. Я повторил, что, по моему мнению, какие бы шаги я ни предпринимал сейчас, никакого влияния на исход дела они не окажут: я не мог сказать им ничего утешительного.

Не успел я выйти от них на улицу, как меня охватила безысходная злоба — давящая злоба и уныние настолько сильные, что даже яркие краски летнего вечера померкли для меня. Я был зол не из-за Говарда — он по-прежнему оставался скорее объектом злобы, чем ее причиной. О несправедливости я даже и не думал. Конечно, мысли о нем, мысли о Лауре, мысли о визите к Брауну были не радостны и, по всей вероятности, влияли на мое настроение, но они отступили на второй план. Злился я вовсе не потому, что у меня на глазах обижали ближнего, нет, причина была совсем не в этом. Я просто был взбешен, взбешен потому, что мне не удалось добиться своего.

Я медленно прошел мимо церкви св. Эдуарда и вышел на базарную площадь. На углу — автоматически, как павловская подопытная собака, — я купил газеты. Потом зашел в Лайонс, выпил кружку пива и уткнулся в газету.

За плечом у меня раздался вдруг хрипловатый, глухой голос:

— Кого я вижу!

Я поднял глаза и увидел Поля Яго, грузного, в потрепанном костюме, улыбающегося.

Он предложил мне выпить еще кружку пива и, усевшись рядом со мной, пояснил, что его жена уехала навестить больную родственницу. Он сказал, что даже не помнит, когда ему приходилось в последний раз прогуливаться одному вечером по городу и заглядывать в бары. Он пристально вглядывался в меня; лицо его было морщинистым, со следами невоздержанности, но взгляд прятавшихся за толстыми стеклами очков глаз был по-прежнему проницателен.

— Простите меня, голубчик, — сказал он. — Вы на самом деле чем-то расстроены или мне это только показалось?

Он немедленно весь обратился в сочувствие. Даже в те минуты, когда он, казалось, был поглощен только собой, в нем чувствовалась скрытая душевная теплота. Сейчас она проявилась так явно, что я невольно признался ему, как у меня паршиво на душе. Из-за говардовского дела, сказал я.

— Ах, это? — сказал Яго. На мгновение в голосе его проскользнуло пренебрежение, ехидство, легкая насмешка. Затем он снова смягчился. — Я ведь как-то не в курсе. Может, вы расскажете мне, в каком оно сейчас положении?

Мысль о том, что я поступаю нескромно, ничуть не тревожила меня. Уж с кем, с кем, а с ним можно было себе это позволить. Мне даже не понадобилось убеждать себя в том, что, как член совета, который и сам мог при желании принять участие в суде, он имеет право знать. Я просто выболтал ему все. Было так естественно довериться этому стареющему, небрежно одетому человеку с белой бахромкой волос над ушами, в обсыпанном перхотью пиджаке. А ведь мы никогда не были особенно близки. Может быть, как раз потому он и располагал к откровенности, что не заботился о своем внешнем виде, позволил себе опуститься, что он носился со своей неудачей, сжился с ней и даже сумел построить на ней своеобразное счастье. Нет, меня располагала к нему не только его отзывчивость.