Дело - Чарльз Сноу

Яго улыбнулся многозначительно и понимающе.

— А как насчет Найтингэйла? Не уверил ли ты себя с самого начала в том, что Найтингэйл непогрешим? Не пропустил ли ты сознательно мимо ушей заявление Гетлифа? Не убедил ли ты себя в том, что верить ему нечего?

— Мне было бы чрезвычайно трудно поверить тому, что он сказал.

— Почему же так уж трудно?

Темный румянец Брауна сгустился еще больше. Впервые за сегодняшний вечер разозлившись, он резко сказал:

— Мне об этом даже говорить противно — до того все это притянуто за уши.

— Всегда ли ты был так уверен в непогрешимости Найтингэйла?

Снова Яго говорил спокойно, но веско, как человек, который знает, о чем говорит. В прошлом, когда Браун был его лучшим другом и старался провести его в ректоры, испортил им все дело — так по крайней мере думали они тогда — Найтингэйл.

Браун ответил не сразу.

— У тебя достаточно причин не любить его, Поль. — Он снова помедлил. — Но мы никогда, даже в те времена, не допустили бы мысли, что он способен на это…

— Я считал его способным на что угодно, — сказал Яго, — и продолжаю считать.

— Нет! — К Брауну вернулись его уверенность и упрямство. — Так думать о нем я не могу.

— Сейчас, оказывается, ты куда более слеп, чем был когда-то…

— Не думай, пожалуйста, что я так уж им очарован. Скажу тебе откровенно — отношения у нас с ним более чем прохладные. Но я не могу не сделать всего, что в моих силах, для человека с таким прошлым.

С таким военным прошлым, хотел сказать Браун. Не в этом ли — внезапно нашел я объяснение неизменно ставившей меня в тупик мысли — крылась одна из причин, почему Браун так упорно отстаивал Найтингэйла, не тут ли она брала начало? Браун, который по состоянию здоровья не принимал участия в первой мировой войне, преклонялся перед чужой храбростью, как это нередко случается с людьми, в своей собственной храбрости не уверенными. Но еще больше он преклонялся перед военными вообще. Тори и ревностный патриот, он твердо, с детской наивностью верил, что, пока он во время двух войн отсиживался в своем колледжском кабинете, люди, подобные Найтингэйлу, защищали его. Он принадлежал к категории редких людей, охотно признающих свои долги. Большинство из нас склонны забывать, что мы чем-то кому-то обязаны. Артур Браун был из тех немногих, которые с готовностью выражают свою благодарность.

— Я считаю, — сказал Браун, — что такой человек заслуживает, чтобы о нем позаботились.

— Ты хочешь сказать, что отказываешься подходить к нему с той же меркой порядочности, с какой ты подходишь к другим людям?

— Я хочу сказать, — твердо ответил Браун, — что, когда я работаю бок о бок с ним, я готов кое на что смотреть сквозь пальцы.

— Артур, — сказал Яго, — отдаешь ли ты себе отчет, насколько ты уклонился от прямого ответа.

— С ним нелегко ладить. А я люблю людей покладистых, — продолжал Браун с непостижимым упрямством. — Но я считаю, что он заслуживает того, чтобы ему протянули руку помощи.

— Ты хочешь сказать, что отвергаешь всякое подозрение на его счет, пусть даже самое обоснованное?

— Я ни на минуту не допускаю, что предъявленное ему обвинение обоснованно.

— Ты даже не хочешь допустить мысли — даже мысли, — что сделал это он? — сказал Яго с бешенством.

— Я, кажется, уже сказал тебе, что мне было бы чрезвычайно трудно допустить такую мысль.

Тут я подумал, что Яго зашел в тупик, а с ним вместе и все мы.

Внезапно он снова изменил тон.

— Я хотел бы рассказать тебе кое-что о себе, Артур.

Яго сказал это мягко. Браун, все еще настороже, кивнул.

— Я хотел бы рассказать тебе кое-что о своей жене. Я никогда никому не говорил этого и не думал, что когда-нибудь скажу.

— Как она, Поль? — в голосе Брауна звучало легкое раздражение.

— Ты ведь всегда недолюбливал ее. Да! — Яго ослепительно улыбнулся. — Все мои друзья недолюбливали ее. Чего уж сейчас притворяться. Но я прекрасно понимаю, почему ты к ней так относился. И я надеюсь, ты тоже понимаешь, что всю свою жизнь я любил ее, что она — единственная женщина, которую я в жизни любил.

— По-моему, я всегда это понимал, — сказал Браун.

— Тогда ты, вероятно, поймешь, почему я терпеть не могу говорить о ней с людьми, которые ее не любят, — порывисто сказал Яго, и чувствовалось, что в нем говорит не только любовь к жене, но и мучительная гордость. — Вероятно, ты поймешь, почему я терпеть не могу говорить о ней так, как приходится сейчас.

— Да, пожалуй, понимаю, — теперь голос Брауна тоже стал мягким.

— Я никогда не говорил ни с тобой и ни с кем другим о последних выборах. А теперь вот приходится.

— Может, лучше оставим старое, — сказал Браун.

— Нет! Я полагаю, у всех до сих пор еще свежо в памяти, что твой Найтингэйл — автор гулявшей по колледжу записки, в которой говорилось о моей жене.

— Надеюсь, что все это давным-давно забыто, — сказал Браун таким тоном, как будто для него это и впрямь стало смутным воспоминанием, которое, повинуясь здравому смыслу, он постарался упрятать подальше.

— Не верю! — вскричал Яго.

— Люди не помнят таких вещей — это только нам самим кажется, что они помнят, — сказал Браун.

— Ты, может, воображаешь, что и я забыл? Ты, может, думаешь, что мне часто удавалось прожить хотя бы день без того, чтобы не вспомнить во всех поганых подробностях все, что случилось со мной тогда?

— Сейчас поздно говорить, но я всегда от души желал, чтобы ты не растравлял себя этими воспоминаниями.

— Сейчас об этом поздно говорить. Ты, может, думаешь, моя жена не помнит всего, что произошло? И особенно записки, которую разослал этот твой Найтингэйл?

Браун кивнул.

— Она верила раньше и продолжает верить теперь, что если бы Найтингэйл не сделал тогда этого, все бы повернулось иначе. Поэтому она считает, что испортила мне жизнь.

— Дело прошлое, — сказал Браун, — но если это может принести хоть какое-то утешение, должен сказать, что, по-моему, эта записка не могла иметь решающего значения…

— Не в том дело! — сказал Яго, загораясь: раз начав, он уже не мог остановиться. — Моя жена уверена в этом. Вот что я должен сказать тебе. Знаешь ли ты, что она сделала через три месяца после выборов?

— Боюсь, что догадываюсь, — сказал Браун.

— Да! Она пыталась лишить себя жизни. Как-то ночью я нашел на ее ночном столике пустую бутылку от снотворных таблеток. И записку… Ты можешь себе представить, что было в этой записке?

После напряженной паузы Яго в упор посмотрел на Брауна и сказал:

— Вот потому-то я и считаю себя вправе попросить тебя не исключать возможности — всего лишь возможности — того, что этот самый Найтингэйл мог оказаться способным и еще кое на что. Я согласен, что тут нет никакой связи. Я не знаю, — возможно, его поведение с тех пор было безупречным. Но все же я считаю, что имею право просить тебя не исключать этой возможности.

— Ты не думаешь, что ставишь этим нас обоих в довольно трудное положение? — сказал Браун.

— А ты думаешь, — воскликнул Яго, — мне было легко рассказать тебе все это?

Браун ответил не сразу. Я услышал, как зашипел сифон и звякнуло стекло о стекло, — это Яго наполнил свой стакан.

Затем Яго внезапно, словно молниеносно сообразив, что именно заботит Брауна, снова сделал крутой поворот.

— Ты не допускаешь и возможности — хотя бы возможности — того, что Говард мог быть неповинен в этой истории?

На мгновение лицо Брауна прояснилось, как будто он обрадовался такой постановке вопроса.

— Ну-ка, повтори, что ты сейчас сказал, — попросил он.

И когда Яго повторил, Браун некоторое время сидел с непроницаемым видом, затем он размеренно сказал:

— Нет, совершенно уверенным в этом я быть не могу.

— Ага, значит, ты допускаешь возможность того, что этот человек невиновен? — Яго с торжеством откинул назад голову.

— Всего лишь возможность. Я бы не чувствовал себя спокойным, если бы начисто отверг ее.

Я закурил. Как ни странно, вместе с облегчением пришло и сознание никчемности всех этих волнений.

— И что же ты собираешься предпринять? — не унимался Яго.

— Ну, это уж ты многого захотел. До утра я вряд ли вообще разберусь в своих мыслях.

— К черту церемонии! Что-то предпринять ты должен.

— Я пока еще не решил, что именно.

— А пора бы тебе и решить.

Яго выпил еще виски и рассмеялся, охваченный радостным возбуждением одержанной победы.

— Старую собаку новым фокусам не научишь! Я не так проворен, как некоторые, — сказал Браун, постепенно осваиваясь с положением. — Многого от меня не ждите. Прошу вас обоих запомнить, что я только допустил возможность, больше ничего. Я не позволю, чтобы кого-то на этом основании обливали грязью. Больше я вам сегодня ничего не скажу. Даже это означает, что мне придется действовать вразрез со своими словами, и мне это совсем не улыбается. Ведь с другими это будет далеко не так легко, как с тобой, Поль. Ну да, что сказано, то сказано. Думаю, что окончательно спокоен я не буду, если мы не найдем какого-то компромиссного решения для Говарда.