Дни и ночи Невервинтера. Книга 2 - М. Волошина

Из этой истории я сделал два вывода. Первый — с женщинами надо завязывать (ха-ха! и еще раз ха-ха!). Второй стал краеугольным камнем моей дальнейшей карьеры: благосклонность того, кто тебя имеет, и вообще чья-либо — вещь тонкая, и ставку надо делать не на неe. И этому принципу я всегда был верен. Те, кто позже рассчитывал возвыситься или получить какие-то блага через мою постель, жестоко ошибались и, случалось, мстили, распуская слухи. Идиоты. Ошибались и те, кто считал, будто строптивцев непременно ждут всяческие проблемы. Касавир, ты, конечно, симпапушка, но твоя логика меня убивает. Вот, кстати, и в шахматы с тобой играть не очень интересно. Ты сильный игрок, но играешь умом, прямолинейно. Давишь напролом. А попробуй интуицией, попробуй увидеть красоту комбинации, а не только эффективность. Я играю пьесу, а не партию. Результат — из трех две я выиграл, и думал, что тут же огребу доской по башке. Пронесло. Зато Эйлин была рада, что мы нашли какую-то точку соприкосновения. И хорошо, за то, чтобы она на меня не зыркала и не шикала, можно разок и доской схлопотать. Шутка. Но мне действительно больше достается, чем ему.

А вообще, возвращаясь к нашим неверским баранам, довольно странно, что сексуальным предпочтениям публичного человека придается такое значение. Впрочем, это далеко не первый раз, когда мне приходилось удивляться здешним порядкам и отношениям. Это вам не толерантный Уотердип.

А от хозяйки я, исполненный гордости, конечно, сбежал. Поругался напоследок с отцом. «Никогда не плати за любовь, сынок, — говорил он, — это пошло». А сам, когда представилась возможность, зажил с богатой вдовой. Чем это лучше? И он, и хозяйка, пытались найти меня. Бесполезно. Парню, знающему на ощупь канализацию, подземелья и трущобы затеряться в городе — раз плюнуть. Уотердип — город свободных нравов и свободных людей. Никто здесь не поймет отца, сокрушающегося, что его шестнадцатилетний сын не дает о себе знать. Никто не поймет хозяйку, желающую вернуть слугу, решившего, что ему недостаточно заплатили за услуги. Это вам не феодальный Невервинтер.

Когда я наугад купил билет в третий класс на корабль, идущий в Муншей, и, выброшенный штормом на севере Побережья Мечей, приплелся наниматься в какой-то замок поблизости, я еще не знал, как это надолго и чем это закончится. В первую же ночь мне пришлось защищаться от двоих парней, решивших посвятить белокурого и суховатого с виду новичка во все премудрости службы. Но мальчишка из Доков порезал одного из них розочкой так, что пришлось тащить его к лекарю. С этим-то парнем я потом и сдружился. Не могу назвать это любовью. Любовь — это что-то из романов. Не было в наших отношениях ничего особо трепетного и истеричного. Просто чувство, что если этого человека не будет, то от твоего сердца кусок оторвется. Вот тут и начинаются воспоминания, которые мне всю душу изгрызли.

Я, конечно, не плакал, когда моего друга, получившего удар в голову тяжелым тренировочным мечом, хоронили на кладбище для бедных. А со стучащим, как молот, сердцем, с холодной яростью исподлобья, не отрываясь, смотрел на убийцу. Конечно, для всех это был несчастный случай — мало ли неопытных бойцов получают травмы. Но я знал, что, если бы Клайв ожидал такого удара, он был бы защищен доспехом, потому что степень реальности тренировки строго регламентируется и заранее обговаривается. И я отлично знал, почему это произошло. Конкуренция. Пока рыцарские отпрыски с гипертрофированным чувством собственного достоинства высасывали из пальца поводы подраться на дуэли, вся эта тонкошеяя и лопоухая каста оруженосцев — пажи, камергеры, форшнейдеры и шталмейстеры — боролась за выживание, за то, чтобы продвинуться наверх и уцепиться зубами за очередную ступеньку в карьерной лестнице. Сколько их пало в этой битве — покалеченных во время тренировочных боев, затоптанных доселе смирными лошадьми, обваренных кипятком, изнасилованных и избитых в каморках и кладовках или просто подставленных — никто никогда не считал. Выживает сильнейший. Но к этой смерти, разорвавшей мое сердце надвое и выбросившей половину в жалкую, вырытую мною могилу у кладбищенского забора, я не мог отнестись, как к обычному сбросу балласта. И жестоко отомстил.

Мне даже не пришлось что-то изобретать. Многие подворовывали по мелочевке, особенно из тех, кто был допущен в покои или прислуживал за столом. Обчистить карманы пьяного хозяина и его гостей считалось вполне справедливым поступком. Для меня подобное было ниже моего достоинства, а вот мой враг не раз хвастался уловом. Оставалось лишь терпеливо ждать, когда он оборзеет, уверует в свою безнаказанность и запустит лапу по-крупному. Я ждал целый год. И в течение этого года, пока товарищи упивались после работы дешевым пивом, тискали прислугу или придумывали позы, в которых им отдастся дочь хозяина, я проводил время на тренировочной площадке. Так себе площадка, не то, что оборудованный по последнему слову и начиненный магией полигон Девятки, на котором я бы и пяти минут не выдержал, хотя казался себе ооочень крутым. Я остервенело отрабатывал удары мечом, колотил груши, таскал мешки с песком по тонкому мостику, перекинутому через ров, отжимался и выполнял сумасшедшие растяжки. Чтобы натренировать реакцию и приучить себя к боли, я в сумерках бегал по лесу, прыгая через кусты, уклоняясь от веток и нанося по ним быстрые удары ногами и руками. Когда меня наказывали, я оскорблял своих экзекуторов, заставляя их звереть, затевал драки с теми, с кем большинство боялось связываться, и очень скоро перестал уползать, утирая кровь из носа или с разбитых губ. Подающий надежды подросток превратился в сильного, ловкого, гибкого юношу со стальной волей и полным отсутствием страха, превосходящего товарищей в быстроте и технике владения оружием, пользующегося уважением среди оруженосцев и замеченного хозяином. Это я про себя. Люблю я себя очень. Если бы я сейчас себя восемнадцатилетнего встретил — кто знает, что бы из этого вышло.

Шутка. Глупая и неуместная.

Сейчас вспоминаю это все, и тело тоже вспоминает, да так, что непроизвольно подергиваются мышцы, а я гляжу на сияющие носки собственноручно вычищенных сапог и дивлюсь собственной глупости. Ведь был момент, когда, достигнув всего, чего хотел, я малодушно пытался забыть, кем был когда-то. Рубцы на спине свел. Изнежился. Как будто все это было только ради церемониального меча и туники начальника Девятки Невервинетра. Спасибо вот сестренке, спустила с небес на землю. На самом деле, я хотел доказать себе и всем, что можно терпеть унижения, не унижаясь, можно обходить соперников, не подличая, и всякое дерьмо, которое с тобой случается, можно использовать, как шанс.

До сих пор помню, как мой враг надрывно скулил, сбитый на пол неожиданным ударом под дых после того, как я недрогнувшей рукой указал дверь, за которой он прятался, двоим озверевшим от вина и ярости рыцарям, о чьих нестандартных увлечениях был прекрасно осведомлен. Но долго стоять за дверью не стал — не садист я, и удовольствия от чужих мучений не получаю. Да и не это было главное.

Под утро я пришел посмотреть на него. Услышав в углу шорох и тихое «з-з-за что?», с ледяным спокойствием посмотрел в темноту, зная, что заплывшие синяками глаза смотрят на меня, и отчеканил:

— Ты потерял совесть и подставил моего хозяина перед его друзьями. Ничего более.

Ни-че-го. Говорить ему «вспомни Клайва» я не хотел, не мой это стиль. «Ничего личного» — вот мой стиль.

Я теперь был старшим оруженосцем. Вусмерть пьяный и очень благодарный за поимку вора хозяин вчера меня и произвел, не отходя от стола. Я подошел поближе, непроизвольно поморщился. Жалкое зрелище. Я не жестокий, я понимал его чувства и вполне искренне не радовался при виде трясущегося в темном углу, судорожно вздыхающего комочка истерзанной плоти.

Балласт. Который, упав, уже не поднимется.

В роль я быстро вошел, как никак, старший, и могу быть снисходительным.

— Прибери здесь все и умойся. Сегодня о тебе не вспомнят, можешь отдыхать. Я прикрою, в случае чего. Переломов нет?

— С-сука…

— Значит, нет. Если что, ребятам свистни, помогут.

— Т-тебя уроют.

Ага, уже урыли. Не для того я целый год времени не терял. А это тупое ворье в упор не видит, с кем имеет дело. Вместо ответа я, насвистывая, вернул на место перевернутый табурет, поставил на него специально купленную у городского алхимика очень дорогую и очень хорошую, волшебную заживляющую мазь и сказал дружелюбно:

— Береги попку. Пригодится еще.

Да, я сволочь. Но на самом деле, я потратил на мазь для этого ублюдка половину будущего месячного жалованья. Никто, кроме меня, о нем не позаботился бы, всем было бы наплевать, не он первый, не он последний. Так и сдох бы в грязной каморке с задницей наизнанку. А мне этого было уже не нужно. Я его наказал. Отнял у него надежду пробиться, и правильно сделал, потому что дерьмом он был редкостным, таким нельзя ходу давать.