Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Но чудо однократного воскрешения после снятия с креста как минимум сопоставимо с чудом ежедневного восстановления, возобновления священной плоти и крови. «Хлеб наш насущный дашь нам днесь» – так каждый христианин должен мыслить и говорить об этом чуде. Чудесность состоит еще и в том, что апелляция к еде как удовлетворению первичных потребностей должна представляться сугубым материализмом даже внутри материализма – был бы неплохой пример для курса диалектического материализма. «Человек есть то, что он ест» – непревзойденная вершина вульгарности объяснений. Но одновременно обращение к пиру конституирует высший пункт христианской мистики, вторгаясь на самое священное для материалистов место, на участок «пищевого поведения» (бихевиоризм) или удовлетворения естественных потребностей (марксизм). То есть самое материалистическое в человеке оказывается, с другой стороны, и самым мистическим, подходящим на роль гаранта духа, по крайней мере, в антропологическом смысле. Быть может, стоит заменить первую вульгату материализма, заместив тезис «Человек есть то, что он есть» тезисом «Как он ест», но тогда легко вернуться к манерам и сервировкам, к уже проверенному ходу, позволяющему утверждать, что человеческий способ есть (типа ножом, вилкой и на скатерти) уже настолько облагораживает эту пресловутую первичную потребность, что достаточно хороших манер, чтобы оградить человеческое в человеке от натиска естества. Да, имеет значение, что человек ест, как ест и сколько, но во всех этих случаях, как говорится, есть варианты, и все же в целом мы имеем дело либо с естественным кормовым поведением, либо с вторичным, социально-обусловленным форматом pecking order. Другое дело – человек пирующий, в нем, как в средоточии, сходятся материалистическое и духовное объяснение, ибо такова сквозная ипостась пира. То есть время пира – это монизм в действии: с одной стороны, питательные вещества поступают в организм, с другой – некие символические потоки осуществляют преображение, пресуществляя хлеб в плоть и вино в кровь. Удивительному единству способствует режим расхода и траты, как бы противонаправленный в сравнении с жертвоприношением, но с той же амплитудой присутствия души. «Исправлять и наказывать» (Фуко) можно и формально, и stand by, и в режиме отчуждения, а вот пировать и жертвовать значит непосредственно участвовать в производстве души, в том числе, разумеется, души собственной.

Мирополагающая функция пира никуда не делась и впоследствии, несмотря на всю ее прикрытость позднейшей социальной тканью. Обратимся к одному из самых проницательных социологов ХХ столетия – к Максу Веберу. Вот что он пишет в своей работе «Город», не акцентируя, впрочем, эти важные замечания: «Уже в отношении полиса компонентом акта совместного жительства (синойкизма) была замена отдельных пританей, служивших для культовых трапез, связанных клятвой союзов, необходимым для каждого полиса пританеем города, символом совместной трапезы городских родов как следствием их братства»[179]. Тут, пожалуй, можно сделать одно возражение: действительно ли совместная трапеза (синойкизм) является следствием наступившего братства, а не наоборот? Чем же еще может конституироваться это не кровное и тем самым еще более братское братство? Далее Макс Вебер признает, что типичный полис все же сохранил деление на роды как препятствие всеобщему синойкизму и потому отмечает чрезвычайную важность события в Антиохии, «совершенно правильно выдвинутого на первый план апостолом Павлом в его Послании к Галатам, где речь идет об участии апостола Петра в ритуальной трапезе вместе с необрезанными братьями»[180].

И воистину, какой еще более буквальный смысл может иметь заповедь «несть ни иудея, ни эллина»? Если за общим столом сойдутся и обрезанные и необрезанные и начнут наполнять друг другу чаши, преломлять хлеб и передавать друг другу лучшие куски, причем не по старшинству, а по соседству, и содержимое чаш поможет им в этом – что может быть созидательнее этой священной неразборчивости? То же, что было действенным для предполагаемой архаической орды, сохранило свою значимость для античных и средневековых городов: общность, именующая себя горожане (бюргеры), как и всякая соседская общность, могла возникнуть именно потому, что существовала возможность сойтись за одним столом. Общность бюргеров могла включать в себя любые разнородности в рамках соседства-братства, и Макс Вебер лаконично указывает, почему же в это число не входили и евреи: «Ибо, хотя в верхнерейнских грамотах, например, епископ указывает, что он призвал евреев “для большего блеска города”, и хотя евреи упоминаются в грамотах Кельна как землевладельцы наряду с христианами, единению их с местными жителями препятствовали чуждый Западу ритуальный запрет браков с неевреями и запрет совершения совместной трапезы, отказ от участия в таинстве евхаристии, от братства»[181].

Так, концентрические круги пиров задают границы братских и соседских общностей; от архаического порыва, озарения, первополагания не есть друг друга до вполне современного застолья, где можно друг друга подначивать, «покусывать», но не терзать и не обгладывать косточки, где блюдом является только отсутствующий третий, тот, кого нет среди присутствующих, только он и может оказаться среди «закусок», по его поводу можно языком молоть в промежутках между пережевыванием пищи. Отсутствующего не возбраняется «есть» – так устроен пир, и если когда-то, опять-таки во фрейдовском смысле первичной сцены, отсутствующий отсутствовал среди пирующих, поскольку был «пируемым», находящимся на вертеле или на блюде, то и сегодня отсутствующий, недопущенный на пир, мог бы обнаружить себя на вертеле злословия, им насыщались бы гости, откусывая по кусочку, прожевывая, передавая друг другу. Чем больше количество пиршественных площадок, на которых тебя терзают и перемывают косточки, тем ближе ты к богам; вот сегодня Путин предстает как главный пируемый России и едва ли не всего мира, его преломляют, как хлеб насущный, на пирах и брифингах, и всегда остается для следующей партии голодных….

Круги расходятся и в других направлениях, от уже упоминавшегося пира на весь мир до скромной попойки, предстающей все же как эксцесс, разрушающий будни. Среди вопросов ранга «быть или не быть» неизменно возникает и этот: быть или не быть приглашенным на трапезу? Согласиться или отказаться сесть с кем-нибудь за один общий стол?

«Он не из нашего круга» означает, что его не будет на нашем пиру, хотя незваный гость всегда может быть допущен на пир по факту, ибо специфическая дружелюбность и гостеприимность составляют ауру, это индуцированное магнитное поле самого пира, поскольку он уже идет. «Мир вошедшему», «преломи хлеб с нами» – и странник может попасть на пир, и случайный человек, раз уж он оказался в этом месте в это время, может войти. Открытость краев, негерметичность должны быть свойственны настоящему пиру, в этом, между прочим, и сказывается характер его экстраординарности. Но всеобщая практика состоит именно в том, что пируют свои. Собственно, «свои» – это и есть совместно пирующие, это те, у кого зарезервировано место за нашим пиршественным столом, хотя не всегда актуально они там присутствуют. Во время пира работают генераторы доброй воли к ближнему, отчасти эта воля и обналичивается пирами, так что случайное попадание породило пословицу «Во чужом пиру похмелье» – весьма глубокую и таинственную по своему содержанию. Словом, упорядочивание и одомашнивание пиршественной стихии находится в общем русле всех прочих диких феноменов, включая жертвоприношение, но если говорить о степени сохранности вещей силы, то, пожалуй, пирушки сохранили ее более всех прочих архетипов архаики, и в этом смысле погружение в безоглядный пир оказывается наиболее репрезентативным визитом в архаику, других таких широких коридоров не осталось.

Тем более любопытны свершившиеся преобразования, которые как раз и можно назвать вторичными настройками. Возникновение вторичных структур, новообразований pecking order, нас не очень интересует, хотя все равно можно зафиксировать отставание от общего вектора бюрократизации и регламентации, повышенное содержание стихийных элементов: молнии спонтанного братания и по сей день сшивают социум воедино, даже через дежурное застолье и случайную попойку.

Гораздо интереснее другие вторичные настройки, ведущие к симпозиумам, конференциям, круглым столам и вообще к интерьерам мысли – они в действительности сохранили и сохраняют немало общего с платоновским «Симпозионом», с образцами из сократических диалогов Ксенофонта, их спокойно можно причислить к линии пира в культуре. Настоящий, удавшийся круглый стол, за которым состоялся обмен мыслями, имеет куда более прямое отношение к стихии и традиции «Пира», чем самый обильный обед в сетях фастфуда. Конечно, разглядеть пир в беседе ученых, собравшихся за круглым столом, непросто, могут отсутствовать и еда, и напитки, и все же перед нами окажется родственный модус бытия, разумеется, подвергшийся существенным преобразованиям. Скажем так: одно пресуществление, когда хлеб и вино заменили плоть и кровь, привело к христианской евхаристии, другое, интересующее нас сейчас, породило «пир духа», оставшийся пиром по своему происхождению. Допустим, что нет ни шашлыка, ни вина, ни пива (хотя все это или что-нибудь из этого может оказаться за столом), зато, что самое главное, собравшиеся тем не менее не едят друг друга, щедро обмениваются угощениями, так сказать, духовными приношениями, готовят и передают «блюда» друг другу, и насыщаются, и обретают дружество (взаимную признанность), они готовы и к тому, чтобы их пирушка прославилась, воссияла, как пир на весь мир. Да и обсуждаемый, вкушаемый, смакуемый предмет чем-то напоминает плоть и кровь Христову, он не исчезает в потреблении, а сохраняется в качестве приношения для других пиров духа и даже возрастает на дрожжах взаимного угощения. Напротив, внешне похожие процедуры официальных обсуждений, относятся, скорее, к разряду войны и охоты. Например, защита диссертаций: нередко доводится слышать, что диссертацию «зарубили», соискателя «съели», и потом еще некоторое время сотрапезники доедали блюдо, обгладывая и перемывая косточки. Что-то ведь надо есть, и принудительность пира, даже простейшего застолья, заключается в том, что этим вкушаемым агнцем оказывается исключенный третий, поскольку правило номер один всякого пира – «друг друга не есть», и в то же время, чтобы пир не вышел пресным, нужно острое блюдо, нужен кто-то из знакомых и близких, кого нет среди пирующих, ибо кто будет агнцем для всесъедения, всепожирания? Ему, исключенному третьему, стало быть, предстоит утолять коммуникативный голод охотников, собирателей и падальщиков. Пресуществленные пиры науки и философии, симпозиумы и круглые столы обходятся без этого, там вкушают богов-покровите-лей, чья плоть и кровь не скудеет, там спорят о Платоне и Декарте, о Гегеле и Бергсоне, о Шредингере, о Малевиче, о фон Триере; да и всякая манна небесная, замечательные наборы абстракций, не переводятся на этих богатых столах. Но щадя, угощая, не съедая и не терзая друг друга, пирующие друзья все же друг друга покусывают, и степень допуска тут чрезвычайно важна, она относится к сути вторичных настроек. Вспомним замечательную идею Грегори Бейтсона о происхождении знаков: играющий щенок обозначает дружелюбие легким покусыванием – да и как иначе можно сообщить другому, что «я тебя не растерзаю и не съем», кроме как укусив в шутку, обозначив укус?[182] В самом деле мы дружески хлопаем другого по плечу, что, между прочим и прежде всего, означает: я тебя не ударю. Множество подобных жестов дружественности берет свое происхождение в стихии пира и легко сублимируется в интеллектуальное подначивание, ибо именно таков лучший способ подтвердить непожираемость друг друга.