Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Палеоантропы, или, лучше сказать, суггесторы, порабощают (одомашнивают) неоантропов, в результате чего устанавливается оппозиция ядущие – ядомые, пастыри – паства.

Подобные симбиозы встречаются в природе, консументы способны проявлять инстинктивную заботу о своей кормовой базе.

Однако в отличие от симбиозов данная пара (ядущие – ядомые) образует, скорее, контрбиоз. Дело в том, что паства впервые оказывается более продвинутой, чем ее пастыри, именно это обстоятельство делает возможным аннигиляцию естества, результатом чего и оказывается некое противоестественное сущее: происходит рождение Авраама. Авраам сотворяет себе всемогущего, всевластного Бога из злобного пожирателя, так что Авраам родил Исаака, а затем родил (породил) и самого Яхве.

Импульс аннигиляции выжег естество Авраама и зажег в нем душу, душу живу. Но и на противоположном полюсе происходили не менее значительные процессы. Ядущий испытал сброс иноприсутствия, его воля получила подтверждение как всеобщая воля, его желание – как высшая справедливость.

Тут мы уже узнаем гегелевские мотивы, метафизика и антропология начинают подтверждать друг друга. В душу Господина теперь помещен Завет, собственно, этот Завет теперь и есть его душа, а тело – ковчег завета. Взрывная волна или, быть может, лучше сказать, огненный фронт, выжгли естество и Пожирателя и воспламенили в нем душу. Так, впервые в истории Вселенной естество оказалось аннигилированным в одном конкретном и в то же время всеобщем месте – на территории души. Перебрасывание огненного шарика (одухотворение) на этом не закончилось.

2. Господин, связанный отныне честью и, паче того, славой, слепой верой Авраама, остается поработителем, но при этом еще и стражем, любящим своих агнцев более всех прочих агнцев. На этом этапе жрецы (со-пожиратели из неоантропов) передают его «рапсодам», истопники реального костра передают кострище воскурителям символического фимиама. Теперь господин, изо всех сил господствуя, выполняет охранительную функцию – как минимум в двух смыслах. Он бережет свою паству от свободных хищников и одновременно сохраняет эталоны воли и желания, которые могут сформироваться только на этом полюсе. Речь идет о мужестве, благородстве, интенсивности желания, непоколебимости воли – рано или поздно раб их присваивает, изобретая для этого особый способ рецепции (рессентимент). О том, каким образом рессентимент порождает двусмысленное богатство души, подробно написано у Ницше.

3. Колыбель разума тихо раскачивается порабощен – ными, которые, помимо шпионологической имитации прямой чувственности, не упускают случая и для прямого захвата власти, для мести и унижения господина, который по мере своего прямодушия признает право другого как всеобщее право. Утрачивая свою эксклюзивную экзистенциальную собственность, господин как бы отходит на обочину социума, уступая свое место на командных высотах социальности исполняющему обязанности. Теперь прежний господин, вернее его отдаленный потомок, сам оказывается в клетке, а прежние кроткие агнцы ходят по периметру и стерегут стадо, ибо они законопослушны, они приносят жертвы (правда, небольшие) созданному ими государству-Франкенштейну, и нет им больше нужды в харизме ядущего, а стало быть, и в хранимых им эталонах.

4. Итак, хитрость разума и стабильность наконец восторжествовали. Восторжествовали ли при этом высшая справедливость и, скажем так, безопасность человеческого развития? Вопрос стоит так: что делать с прежними поработителями, для чего они вообще годны? Поскольку, вопреки завету Даниила Андреева, хищный волк не поддается перевоспитанию в травоядное животное, побежденные поработители, свергнутые с высоты горы Елеонской, могут быть либо уничтожены, либо посажены в клетку. Но именно теперь, когда носимые ими качества все больше переходят в разряд исчезающих, возможность сохранить оставшееся напрямую сопрягается с перспективой выживания гражданского общество вообще, с проблемой одухотворения, которая всегда решалась путем обмена зарядами между двумя полюсами, между ядущими и ядомыми. Полное исчезновение одного из полюсов должно прекратить производство этики как достоверности Lebenswelt. Конечно, наступившая всеобщая травоядность в значительной мере облегчает жизнь агнцев, но под угрозой оказываются гены, точнее мемы, позволяющие выращивать золотое руно самоотверженности. И серебряные копытца отваги.

Ну и, стало быть, если представление о том, что светлый ум есть самое ценное в человечестве, еще можно принять, то насчет самого «редко» это уже сомнительно.

Теперь наконец проясняется великий смысл пира как универсальных ворот социальности и некой важнейшей вехи очеловечивания. Все типы социального единства так или иначе маркированы соучастием в пире, в трапезе, все – от простого дружества (преломить хлеб свой) до триумфального пир на весь мир. Попробуем сопоставить допущенность на пир с фрейдовской идеей родства, ибо и то и другое, по сути, является экзистенциально-антропологическим обоснованием близости.

Фрейд обратил внимание на очень важную вещь: если, отбросив сантименты, вникнуть в суть родственных отношений, то окажется, что родственники – это те, на кого в принципе не могут быть обращены сексуальные домогательства. Именно так выстроено матриархальное родство по женской линии: класс брачных партнеров (потенциальных сексуальных объектов) может иметь внешние границы, например этнические, хотя здесь всегда была масса исключений и допусков, но изнутри он ограничен теми, кто защищен от домогательств: они, например, суть сестры и прочие свояченицы. И если моя родня – это те, кого я не трахаю, то мои друзья – это те, кого я не ем. Таково негативное определение, а в позитивном смысле друзья те, с кем я, напротив, готов разделить трапезу – ну или вместе выпить, если взять самую современную версию.

Сравнение с Фрейдом позволяет нам эксплицировать еще один очень важный тезис. Принято было считать, что поскольку либидо легко поддается перераспределению (вытеснению и сублимации), оно прекрасно подходит для образования сверхъестественных или контрестественных конфигураций, то есть пригодна, чтобы обеспечивать опоры munda humana. А еда – она и есть еда, голод не тетка, и вроде бы никаких особых ресурсов очеловечивания здесь не просматривается. Правда, один из аспектов еды уже давно привлекал к себе внимание как нечто эксклюзивно человеческое в противовес чисто животному способу удовлетворения голода. Этот символический элемент можно назвать сервировкой стола: вот ведь и Маркс любил повторять, что, несмотря на всю остроту потребности, человек пользуется ложкой и вилкой, а для Энгельса это даже было важнейшим аргументом в вопросе о решающей роли орудий труда в человеческом мире.

Что ж, вилки, ложки и салфетки и в самом деле важны, их можно сопоставить с такими атрибутами ухаживания, как цветы, ленты-бантики и прочее. Но в качестве расхожего примера они скорее отвлекают от сути дела, от универсальной социализирующей (очеловечивающей) роли пира. Без вилок-ложек вполне может обойтись простое незатейливое преломление хлеба со встречным путником, сообразить на троих можно, отщипывая плавленый сырок и по очереди отхлебывая из бутылки, – тем не менее все будет по-человечески, более того, глубокое содержание послания в каждом из этих случаев, да и во многих других будет достаточным для репрезентации полноты человеческого, как и в случае влюбленности, сопровождаемой цветами и обручальными кольцами. И без вилок-ложек, и до них мы уже имеем дело со сложным самодостаточным семиозисом. У японцев есть палочки, кочевым народам зачастую достаточно ножа, но все это имеет весьма косвенное отношение к сути, ибо дело не в сервировке, и без нее пир как основание, как инаугурация той близости (социальности), которая никак не вытекает из законов естества, уже сохраняет все свое значение Священных Врат, ведущих в семиотическое, надприродное пространство. Ибо пирующие не едят друг друга, и сам пир не состоится без априорного признания этого обстоятельства по умолчанию. Пир всегда носит характер эксцесса (в сущности, и до сих пор), кумулятивного взрыва, разрушающего порядок природы на его важнейшем участке. Разрушаемое – это так называемый pecking order, порядок клевания, регулирующий пищевое поведение стадных и стайных животных, а стало быть, иерархию естественных сообществ. Между кормлением и пищевым поведением с одной стороны и пиром с другой лежит пропасть, неустранимый разрыв в смысле Жиже-ка[178], разрыв подобный тому (и того же рода), что существует между целесообразным инстинктивным поведением и человеческим деянием. А стало быть, для того, чтобы опознать разумных людей, окинув все живое мимолетным инопланетным взором, не обязательно видеть их читающими и пишущими книги или, скажем, изготовляющими орудия (в этом случае можно и ошибиться) – достаточно увидеть их пирующими. Если присмотреться к пиру, свидетельство о «сверхъестественности» будет столь же надежным, как и в случае, например, человеческой ревности. Но пир при этом остается вратами социальности в исходном антропологическом смысле.