Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Тем более любопытны свершившиеся преобразования, которые как раз и можно назвать вторичными настройками. Возникновение вторичных структур, новообразований pecking order, нас не очень интересует, хотя все равно можно зафиксировать отставание от общего вектора бюрократизации и регламентации, повышенное содержание стихийных элементов: молнии спонтанного братания и по сей день сшивают социум воедино, даже через дежурное застолье и случайную попойку.

Гораздо интереснее другие вторичные настройки, ведущие к симпозиумам, конференциям, круглым столам и вообще к интерьерам мысли – они в действительности сохранили и сохраняют немало общего с платоновским «Симпозионом», с образцами из сократических диалогов Ксенофонта, их спокойно можно причислить к линии пира в культуре. Настоящий, удавшийся круглый стол, за которым состоялся обмен мыслями, имеет куда более прямое отношение к стихии и традиции «Пира», чем самый обильный обед в сетях фастфуда. Конечно, разглядеть пир в беседе ученых, собравшихся за круглым столом, непросто, могут отсутствовать и еда, и напитки, и все же перед нами окажется родственный модус бытия, разумеется, подвергшийся существенным преобразованиям. Скажем так: одно пресуществление, когда хлеб и вино заменили плоть и кровь, привело к христианской евхаристии, другое, интересующее нас сейчас, породило «пир духа», оставшийся пиром по своему происхождению. Допустим, что нет ни шашлыка, ни вина, ни пива (хотя все это или что-нибудь из этого может оказаться за столом), зато, что самое главное, собравшиеся тем не менее не едят друг друга, щедро обмениваются угощениями, так сказать, духовными приношениями, готовят и передают «блюда» друг другу, и насыщаются, и обретают дружество (взаимную признанность), они готовы и к тому, чтобы их пирушка прославилась, воссияла, как пир на весь мир. Да и обсуждаемый, вкушаемый, смакуемый предмет чем-то напоминает плоть и кровь Христову, он не исчезает в потреблении, а сохраняется в качестве приношения для других пиров духа и даже возрастает на дрожжах взаимного угощения. Напротив, внешне похожие процедуры официальных обсуждений, относятся, скорее, к разряду войны и охоты. Например, защита диссертаций: нередко доводится слышать, что диссертацию «зарубили», соискателя «съели», и потом еще некоторое время сотрапезники доедали блюдо, обгладывая и перемывая косточки. Что-то ведь надо есть, и принудительность пира, даже простейшего застолья, заключается в том, что этим вкушаемым агнцем оказывается исключенный третий, поскольку правило номер один всякого пира – «друг друга не есть», и в то же время, чтобы пир не вышел пресным, нужно острое блюдо, нужен кто-то из знакомых и близких, кого нет среди пирующих, ибо кто будет агнцем для всесъедения, всепожирания? Ему, исключенному третьему, стало быть, предстоит утолять коммуникативный голод охотников, собирателей и падальщиков. Пресуществленные пиры науки и философии, симпозиумы и круглые столы обходятся без этого, там вкушают богов-покровите-лей, чья плоть и кровь не скудеет, там спорят о Платоне и Декарте, о Гегеле и Бергсоне, о Шредингере, о Малевиче, о фон Триере; да и всякая манна небесная, замечательные наборы абстракций, не переводятся на этих богатых столах. Но щадя, угощая, не съедая и не терзая друг друга, пирующие друзья все же друг друга покусывают, и степень допуска тут чрезвычайно важна, она относится к сути вторичных настроек. Вспомним замечательную идею Грегори Бейтсона о происхождении знаков: играющий щенок обозначает дружелюбие легким покусыванием – да и как иначе можно сообщить другому, что «я тебя не растерзаю и не съем», кроме как укусив в шутку, обозначив укус?[182] В самом деле мы дружески хлопаем другого по плечу, что, между прочим и прежде всего, означает: я тебя не ударю. Множество подобных жестов дружественности берет свое происхождение в стихии пира и легко сублимируется в интеллектуальное подначивание, ибо именно таков лучший способ подтвердить непожираемость друг друга.

Вот Ольга В., знающая толк в застольном общении, говорит об одной из своих знакомых: «Но она больно кусает, поэтому ее постепенно перестали приглашать». Или другая характерная реплика: «И тогда я ее скормила в дружеском кругу, и этого хватило на целый вечер». Да, не каждый может приготовить такое блюдо с острыми приправами, даже если речь идет об отсутствующем третьем. Но дело тут как раз не в сублимированной кровожадности, ведь ее пресечением и учреждается пир, дело в первичных качествах потлача – в щедрости, в стремлении угощать, в со-радовании насыщению другого и других. И пир плоти, и пир духа разделяют этот учредительный модус праздничного бытия, где происходит инаугурация удивительной вещи – преимущества угощающего над угощаемым, хотя и то и другое прекрасно в своем спонтанном чередовании, ведь кормящиеся и кормимые на пиру по определению не едят друг друга, вот и празднуют они самый древний праздник человечества – расставание с каннибализмом.

Весьма интересен и практически не проанализирован этот спонтанно возникающий избыток щедрости. К нему в равной мере относятся два на первый взгляд чрезвычайно далеких друг от друга утверждения:

– раз пошла такая пьянка, режь последний огурец;

– ради красного словца не пожалеешь и отца.

Оба они знаменуют зашкаливающий драйв угощения. Ибо нелегко бывает остановиться в отношении того, что скормить на пиру и даже кого скормить. Никакая другая форма потлача, включая распределение военной добычи, не имеет такой безоглядности и интенсивности, которые непосредственно присутствуют в формате пира.

Пир является также колыбелью и эталоном достоверности для последующих неэквивалентных обменов, важнейших для производства и удержания человеческого в человеке. Реликтовые элементы потлача (угощения-раз-даривания) составляют золотое содержание дружества, любви, всякой близости, особенно той, где голос крови не решает и не определяет сути дела.

Уже сопоставлялась исходная сублимация либидо с великой инверсией «пищевого поведения», разрушившей «порядок клевания». Теперь можно сказать, что величайшим произведением освобожденного эроса стал неэквивалентный эротический обмен, обмен эроса на логос, которому человеческая культура, собственно, и обязана своими величайшими достижениями[183]. Так же и прорыв пиршественной неэквивалентности-щедрости обеспечил и отчасти еще продолжает обеспечивать важнейшую социальную гравитацию (как, впрочем, и левитацию), включающую и силы классовой солидарности. Наступление по всему фронту человеческого строго эквивалентных обменов, в частности универсального континуума денежных расчетов, приводит к печальной редукции пиршественного начала, включая и результаты вторичных настроек, то есть бесед по душам, в которых непременно сочетаются открытость, щедрость и жертвенность.

Вернемся вновь к этому важнейшему моменту пресуществления, когда война всех против всех осталась позади (надолго ли?), собравшиеся за столом, за трапезой, неприкосновенны, дух угощения царит, и драйв угощения в ряде случаев обладает исключительной силой, так что хотя евхаристия и остается недостижимым идеалом, но все же постигается аура, в которой она возможна.

Так или иначе, но ближайшим и важнейшим следствием задействования вторичных настроек пира стала агональ-ность нового типа, или собственно агональность. Этот драгоценный продукт может быть получен только таким вторичным синтезом, он никак не выводится из природной агрессии и вообще из естественных каналов. Но культивируемая агональность-состязательность исключительно важна для человеческого мира. Такая состязательность, когда не едят друг друга, не наносят жестоких ран, пытаются поразить друг друга, но не так, как враг разит врага, – прекрасная вещь. Агональность может зашкаливать, особенно если она не связана евхаристией или ее аналогами, но если ее нет совсем, если нет этой живой арматуры, способной длить и преобразовывать пиршественное начало, то даже пир на весь мир угасает в своей однократности.

Стало быть, точность вторичных настроек есть высшая пиршественная добродетель, где бы она ни обнаруживалась, и она к тому же пригодна к удивительному, универсальному распределению. И что есть дружеский круг без подначивания? Есть шуточное высказывание: «Чужие здесь не шутят» – оно вполне справедливо и в первичном смысле, когда чужие на пиру могут ситуативно присутствовать, но не подначивать, однако оно верно и для последующей универсализации пиршественного начала. И уж тем более для современной ситуации упадка, убыли пиршественной стихии из мира. Ведь если присмотреться к этой всеобщей наступившей приветливости, вялой ровности отношений, именуемой политкорректностью, и задуматься над ней по-настоящему, станет очевидно, что здесь не шутят и не подначивают друг друга. Но что в свою очередь означает эта пугающая не-шуточность? Только одно – и именно то, что все они чужие друг другу.