Первородный грех - Филлис Джеймс

— Но ведь в Инносент-Хаусе наверняка знали, что у вас есть дочь?

— Не уверен. Знали, что я вдовец, но никто не спрашивал про мою семью. Так ведь Джули со мной и не жила. Она работала в налоговой инспекции в Бэйзингстоке и домой редко приезжала. Думаю, про нее все же знали, только никто о ней не спрашивал. Поэтому и в секрете все держать было не трудно, когда они поженились.

— Почему же надо было, чтобы никто не знал?

— Мистер Бартрум… Сидни… сказал, что его личная жизнь никого не касается, что издательству нет никакого дела до его женитьбы, и он не хочет, чтобы служащие низшего звена о них сплетни сводили. Он никого из них не пригласил на свадьбу, но директорам сообщил, что женился. Ну, конечно, без этого не обойтись было, ведь у него налоговый код поменялся. А потом он всем про дочку свою рассказывал и ее фотографию показывал. Он очень малышкой гордится. Я-то думаю, он поначалу не хотел, чтоб люди знали, что его жена… ну, что он на дочери диспетчера женился. Может, боялся, что это будет вроде как потеря лица перед служащими у нас в издательстве. Он ведь в сиротском доме воспитывался, а сорок лет назад детские учреждения тут у нас совсем не такие были, как теперь. В школе его презирали, давали понять, что он неполноценный, хуже всех. Не думаю, что он когда-нибудь мог об этом забыть. И он всегда был очень озабочен, какой у него в издательстве статус.

— А как ваша дочь ко всему этому относится? К тому, что надо все держать в секрете, скрывать, что вы — тесть мистера Бартрума?

— Не думаю, что это ее сильно беспокоит. Сейчас она, видно, об этом и не вспоминает. С тех пор как они поженились, она только раз была в Инносент-Хаусе, когда помолвку мистера Жерара праздновали. Ей хотелось посмотреть, какой Инносент-Хаус внутри, побывать в десятом доме и на кабинет посмотреть, где Сидни работает. Она его любит. А теперь у них малышка, им хорошо вместе. Он изменил ее жизнь. И я же ведь вижусь с ними, когда не в издательстве. Почти каждые выходные их навещаю. И Рози — малышку — могу видеть, когда хочу.

Он умоляюще смотрел то на Кейт, то на Дэниела, молча прося их понять, потом сказал:

— Я знаю, это выглядит странно, и мне кажется, Сидни теперь жалеет об этом. Он даже более-менее ясно об этом сказал. Но я понимаю, как это случилось. Он попросил нас держать все в секрете, не подумав как следует, и чем дольше мы так поступали, тем трудней становилось правду сказать. Да ведь никто и не спрашивал. Никого не интересовало, на ком он женился. Никто никогда не спрашивал меня о моей дочери. Люди задают вопросы о твоей семье, только когда о них самих разговор идет, и то просто из вежливости. А на самом деле им безразлично. А мистеру Бартруму… Сидни… очень больно было бы, если б это вышло теперь наружу. И мне не хотелось бы, чтоб он думал, что я вам все рассказал. Это ведь не должно будет пойти никуда дальше?

— Нет, — сказала Кейт. — Думаю, не должно.

Джордж, казалось, успокоился. Дэниел помог ему надеть пальто. Когда, проводив его до выхода из участка, Дэниел вернулся в приемную, он увидел, что Кейт в ярости ходит взад и вперед по комнате.

— Ох уж эти мне напыщенные идиоты, снобы проклятые! Этот человек стоит десяти таких, как Бартрум. О, конечно, я понимаю, как это происходит: я имею в виду социальную незащищенность. Бартрум ведь единственный из старших сотрудников, не учившийся в Оксбридже,[105] не так ли? А такие вещи кажутся ужасно важными представителям вашего пола. Бог знает почему. И это кое-что говорит нам о «Певерелл пресс», верно? Этот человек проработал у них… Как долго? Более двадцати лет, а они ни разу даже не позаботились спросить у него о его дочери.

— Ну, если бы у него и спросили, — сказал Дэниел, — он ответил бы, что, мол, она теперь замужем и очень счастлива, спасибо. Да и с чего бы им спрашивать? А.Д. ведь не задает вам вопросов о вашей личной жизни. А вы хотели бы, чтобы задавал? Я вижу, как это случилось, этот первый снобистский импульс — сохранить все в тайне, и пришедшее затем понимание, что придется эту тайну хранить и дальше, если не хочешь выглядеть как последний идиот. Интересно, чем Бартрум готов расплатиться за то, чтобы все оставалось шито-крыто? Ну, во всяком случае, мы выяснили, почему Коупленд и миссис Бартрум оказались на верхнем этаже вместе. Ему-то вообще никаких предлогов не надо, он по всем этажам может ходить свободно. Так что от одной маленькой проблемки мы избавились.

Но Кейт возразила:

— Вовсе нет. Все они там, в Инносент-Хаусе, говорили очень сдержанно и осторожно, особенно компаньоны, но мы ведь достаточно услышали от миссис Демери и младшего персонала, чтобы составить себе ясное представление о том, что там происходило. При Жераре Этьенне в роли босса долго ли Бартрум и Коупленд продержались бы на своих местах, как вы думаете? Коупленд любит свою дочь, а дочь Коупленда любит своего мужа. Бог знает почему, но, очевидно, любит. Они счастливы вместе, у них ребенок. Ставка очень велика для обоих — и для Бартрума, и для Коупленда, вам не кажется? И не надо кое-что забывать о Коупленде. Он ведь мастер на все руки. Это он все там чинит. Он — один из тех людей в Инносент-Хаусе, для кого не составило бы труда отсоединить тот газовый камин. И он мог сделать это в любое удобное ему время. Единственный человек, регулярно работающий в малом архивном кабинете — Габриел Донтси, — никогда не зажигает газ. Он приносит свой собственный электрокамин, если надо. Так что это вовсе не избавление от одной маленькой проблемки. Это просто еще одна чертова трудность.

Книга четвертая

Письменные свидетельства

46

Вечером в четверг, 21 октября, Мэнди вышла из издательства на час позже, чем обычно. Она собиралась встретиться с Морин, своей соседкой по квартире, в пабе «Белая лошадь», что на Уонстед-роуд, где должно было быть подано кое-какое угощение, а затем — танцы. Поводов для такого выхода в свет было два: Морин праздновала свой девятнадцатый день рождения, а ее теперешний друг был ударником в игравшей в пабе группе «Дьяволы-наездники». Танцы начинались в восемь, но участникам вечеринки предлагалось собраться в пабе на час раньше, чтобы сначала поесть. В контейнере «ямахи» Мэнди привезла с собой на работу то, во что хотела переодеться, так как намеревалась отправиться в «Белую лошадь» прямо из издательства. Предвкушение этого вечера и особенно встречи с Роем — лидером группы, который, как она решила, ей, пожалуй, нравился или мог понравиться, если бы вечер удался, озаряло день таким светом радостного ожидания, что даже молчаливая и прямо-таки маниакальная сосредоточенность мисс Блэкетт на работе была не в силах его погасить.

Мисс Блэкетт была теперь в подчинении у мисс Клаудии, которая переместилась в кабинет умершего брата. Через три дня после его смерти Мэнди случайно услышала, как мистер Де Уитт уговаривает ее занять этот кабинет: «Он сам хотел бы этого. Ведь теперь вы президент компании и директор-распорядитель или станете, когда мы соберемся принять соответствующее решение. Кабинет не должен пустовать. Жерар не захотел бы, чтобы эту комнату превратили в мавзолей».

Некоторые сотрудники издательства сразу же уволились, но те, кто остался — по собственному выбору или по необходимости, — обнаружили, что их сплотило какое-то не вполне осознанное товарищество, объединил пережитый опыт. Они вместе ждали, задавались вопросами, а в отсутствие директоров рассуждали о происшедшем вслух и сплетничали. Ясные глаза Мэнди и ее чуткие уши ничего не пропускали. Теперь ей казалось, что Инносент-Хаус держит ее в каком-то мистическом рабстве. Она каждое утро являлась на работу, подстегиваемая возбуждением и неясным ожиданием чего-то, приперченным чувством страха. Небольшая, почти пустая комната, где в свой первый день она стояла, глядя на труп Сони Клементс, завладела ее воображением настолько, что весь верхний этаж, теперь надежно запертый и опечатанный полицией, вдруг обрел пугающую силу детской сказки, превратился в логово Синей Бороды, в запретную зону ужаса. Она не видела Жерара Этьенна мертвым, но в ее воображении его труп высвечивался с яркой образностью ночного кошмара. Порой перед тем, как забыться сном, она рисовала себе эти два трупа в комнате одновременно: мисс Клементс на диване в печальной, почти старческой немощи, и распростертое на полу рядом с ней тело полуобнаженного молодого мужчины; она смотрела в самонавязанном ужасе на то, как тусклые, безжизненные глаза змеи, помаргивая, оживают, как она, надуваясь и опадая, полнится отвратительно скользкой жизнью, и ее красный язык высовывается, нащупывая онемевшие губы, а длинное мускулистое тело напрягается, перекрывая дыхание. Однако Мэнди знала, что способна контролировать свое воображение. Знала, что ей ничто не грозит, потому что она ни в чем не замешана и что в этой спокойной уверенности она может позволить себе наслаждаться полустыдным, но приятным чувством придуманного страха. Однако она понимала, что Инносент-Хаус заражен страхом, далеко выходящим за пределы ее капризного воображения. Казалось, она чует этот страх по утрам, успев лишь слезть с мотоцикла, как чуют запах речного тумана, и чувство это усиливалось, пока она шла, и охватывало ее целиком, когда она переступала порог Инносент-Хауса. Она видела страх в тревожном взгляде Джорджа, когда здоровалась с ним, в напряженном лице и беспокойных глазах мисс Блэкетт, в походке мистера Донтси, который, внезапно одряхлев, утратив былую бодрость, с трудом тащился вверх по лестнице. Она слышала этот страх в голосах всех компаньонов — директоров издательства.