Мрачные сказки - Ши Эрншоу

В первый раз я увидел Мэгги, побежавшую из дома к пруду, когда держал книгу о Лисьем Хвосте. А сейчас в моей руке была кочерга. Неспешно наклонившись, я подбираю ее с пола. Но едва перед глазами начинает вспыхивать образ Леви, я зажмуриваюсь в попытке его стереть. И как только чувствую, что он блекнет, как тени в пасмурный день, я открываю глаза и взбегаю на второй этаж по лестнице, перескакивая через две ступеньки сразу.

Я не описываю Калле свое видение. На это нет времени. Просунув острый конец кочерги в щель между коробкой и дверным полотном, изо всей силы надавливаю на нее. Удивительно, но дерево начинает трескаться и расщепляться. Еще один рывок – замок ломается, дверь открывается, и на меня падает Би. Похоже, она стояла, прислонившись к двери. Би часто моргает, кровь стекает по ее щеке и сочится из ссадин на голенях. Калла подхватывает сестру, помогает удержаться ей на ногах.

– Я услышала вас, – глубоко, но прерывисто дышит Би.

Ее глаза широко открыты – как у напуганного до ужаса животного, чье сердце вот-вот разорвется.

– Я услышала вас внизу. Я поняла, что это вы.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает Калла. – Ты же должна была привести Колетт с ребенком.

Убрав с лица пряди волос, запачканные алой кровью, Би выпрямляется.

– Я все знаю, – моргает она и, на мгновение запнувшись, выдавливает: – Он лгал… Он лгал во всем.

– Кто?

– Леви, – обводит глазами коридор Би.

Она смотрит так, словно действительно видит и коридор, и лестничный колодец. Узкие зрачки перескакивают с лица сестры на меня:

– Я уверена, что никакой болезни нет. И никогда не было. Мы могли в любой момент уехать из Пасторали.

Калла подходит к Би ближе:

– Но Эш и Тёрк заболели, их кровь почернела.

Би мотает головой:

– Это он заставил нас видеть то, что ему хотелось. Он все время обманывал нас, гипнотизировал. Ветрянка, пограничные деревья – ничего этого в реальности нет!

Калла переводит взгляд на меня, и я понимаю: она думает о том же, что и я. Неужели это Леви заставил нас позабыть, кто мы такие? Стер в нашей памяти прежнюю жизнь и заменил ее другой. Ложь, вплетенная в паутину из сплошного обмана…

– Нам пора уходить. – Подхватив Би под руку, Калла тянет ее к лестнице. – Надо выбраться из Пасторали.

Сойдя с лестницы, мы выскальзываем через заднюю дверь в темноту. Три фигуры движутся среди высоких затененных сосен. Три человека, начавших вспоминать, кто они на самом деле. Мужчина и две женщины. И одна из них прозрела, хотя еще вчера ничего не видела.

Калла

Мы добыли ключ от пикапа! Тео идет впереди меня, его темная рубаха мелькает в тусклом лунном свете, то исчезая из видимости, то снова появляясь. Сестра следует за мной. Мы обходим общину вдоль задней границы, садовой изгороди, у которой светло-желтые побеги кукурузы, выросшие уже выше наших голов, тянутся к ночному небу. Только мы пришли сюда не собирать урожай и не собираемся обдирать початки и пробовать на вкус их сладковатые зерна. При мысли об этом сердце щемит. У нас больше никогда не будет таких моментов. Но мы движемся дальше. В горле тоже жжет. Как странно! Ночной воздух, словно острое стекло, колет мне легкие; нёбо разъедает дым, на языке привкус пепла.

Что-то горит! Огонь страшным, багровым заревом опаляет деревья. И мы сразу понимаем, где пожар. Горит родильная хижина.

– Черт! – полухрипло, полувизгливо восклицает Би и пускается к ней бегом.

Сестра бежит на удивление уверенно, как будто видит ямки и бугры перед собой. У двери в родильную она останавливается и вытягивает вперед руку. Но Тео уже там; он отталкивает Би в сторону прежде, чем она прикасается к дверной ручке.

– Они внутри, – выдыхает сестра, метнув на него полный паники взгляд. – Они ждали меня!

Вой огня заглушает вопль ребенка – пронзительный и жуткий. Над нашими головами кружатся искры, пожираемые темнотой. Воздух сотрясает громкий треск, и я не отвожу взгляд от хижины. Тео пытается выбить плечом дверь, но она не открывается. Набрав полную грудь воздуха, он бросается всем телом на дверь, и на этот раз ему удается ее выломать и кубарем нырнуть внутрь.

Ветер меняет направление, воздух становится тяжелым, золистым. А мне приходит мысль: этот пожар – не случайность! Кто-то поджег хижину.

Кто-то, кто хотел избавиться от проблемы… Тео исчез в горящей хижине. Я замираю, затаив дыхание, – ребенок больше не подает голоса!

Из дверного проема вырывается серый дым; к верхушкам деревьев взмывают головешки, алча запалить еще что-нибудь. То, что утолит голод огня. Би, в волнении заламывая руки, топчеся в нескольких шагах от двери. Слишком много времени проходит. Слишком много минут…

Я оглядываюсь. Может, броситься обратно в Пастораль? Позвать кого-нибудь на помощь? Разбудить людей? Забинтованную руку пронзает пульсирующая боль; охваченное паникой сердце готово вырваться из груди. Но едва я делаю шаг в сторону Пасторали, в дверном проеме возникает Фея. Ее кожа одного цвета с седыми волосами – вся припорошена пеплом. Повитуха кашляет, ее ноги подгибаются, и она опускается на колени в траву. Би мгновенно подлетает к ней, обнимает, велит дышать глубже. Следом появляется Колетт – с широко распахнутыми глазами. Кажется, она не понимает ни где находится, ни как сюда попала. Словно потерялась во времени.

Колетт спотыкается и тут же резко оборачивается, впиваясь глазами в дверной проем. Из сплошной завесы дыма вырастает Тео. К груди муж прижимает ребенка. Колетт чуть не падает, пытаясь дотянуться до крошечной малышки, завернутой в одеяло. Тео передает ее в руки Колетт, и девочка издает слабый писк. Она жива!

Но родильная хижина за их спинами продолжает гореть.

– Мы должны увести их отсюда, – говорит муж.

Я лишь киваю: от шока подбородок ходит ходуном, язык онемел. Тео поворачивается к Би – та, положив руки на малышку, прислушивается к перебоям в ее сердцебиении.

– Нам надо уходить, – повторяет ей Тео. – Сейчас же!

Би отвечает быстрым и твердым кивком – более уверенно, чем я. А потом сестра переводит взгляд на меня, и ее губы сжимаются в тонкую, выдающую решимость линию. Неужели Би почувствовала растерянность в моих глазах? И тут, по ее взгляду, я понимаю: она теперь видит! Ее глаза моргают, их серый цвет уже не серый, а насыщенный, трагически голубой. Возможно, он всегда таким был – того же оттенка, что и небо, – а я