Письма Плиния Младшего. Панегирик Траяну. - Гай Плиний Младший

(85) Но уже и в душах частных людей заглохли древние возвышенные чувства дружбы, на место которой вселились лесть, подслуживание и лицемерная любовь, что хуже даже ненависти. Таким образом и во дворце государей оставалось только наименование дружбы, пустое, осмеянное. Ибо какая же могла быть дружба между такими людьми, из которых одни считали себя господами, а другие рабами? Но ты вернул истинную, отвергнутую было, блуждавшую бездомно дружбу. У тебя есть настоящие друзья, потому что и сам ты для них истинный друг. Ведь нельзя предписать своим подданным любовь, как предписывается все другое да и нет другого чувства, столь возвышенного и свободного, не допускающего деспотизма, нет другого чувства, в такой же мере требующего взаимности. Может быть государь и бывает иногда ненавидим, несправедливо, конечно, но все же бывает, даже если сам не показывает ненависти к своим гражданам, но любимым, если сам не любит, никогда не бывает. Итак, ты сам любишь, когда тебя любят, и в этом-то чувстве, которое для обеих сторон является самым возвышенным, и заключается вся твоя слава. Если ты, занимая высшее положение, снисходишь до исполнения дружеских обязанностей и из императора превращаешься в друга, то ты именно тогда и становишься больше всего императором, когда выступаешь в роли друга. В самом деле, если положение государя таково, что больше всего нуждается в друзьях, то и главной заботой государя является создавать себе друзей. Пусть всегда будет тебе приятно это правило и, подобно тому как ты соблюдаешь остальные свои доблести, свято и неизменно придерживайся также и этой. Никогда не позволяй убедить себя в том, что якобы унизительно для государя не испытывать чувства ненависти. Самое приятное в человеческих переживаниях это быть любимым, но не менее прекрасно и самому любить. Тем и другим ты пользуешься так, что хотя сам любишь весьма горячо, все же тебя любят еще больше. Во-первых, потому, что одного любить легче, чем многих, затем потому, что у тебя есть такая способность привязывать к себе людей, что разве только самый неблагодарный может не отвечать тебе еще сильнейшим чувством.

(86) Достойно упоминания, какие ты себе доставил мучения, лишь бы ни в чем не отказать другу. Ты отпустил со службы самого дорогого для тебя друга, отличнейшего человека, отпустил с грустью и против своей воли, как если бы не в состоянии был удержать его при себе. Силу своей любви к нему ты узнал по чувству тоски, которую ты испытывал после того, как разлучился с ним, остался один и терзаешься. Таким образом произошло неслыханное дело: когда пожелания государя и друга государства разошлись между собой, осуществилось то, чего желал друг. Вот случай, достойный памяти и занесения в литературу! Префект претория был назначен тобой не из людей, напрашивавшихся на эту должность, а из уклоняющихся от почестей, и он же был отпущен тобой на покой, которого неизменно себе желал, и все это при твоей крайней занятости общественными заботами и при отсутствии какой-либо зависти к отдыху других. Мы сознаем, цезарь, сколько мы тебе обязаны за этот многотрудный и беспокойный пост, когда у тебя просят отпуска как самой желанной награды и получают его от тебя. Я слышал о том, в каком ты был душевном смятении, когда провожал уходившего от тебя друга. Ты все же вышел его проводить и не мог удержаться, чтобы, обняв его, не поцеловать уже на самом берегу моря. И вот стоял цезарь на сторожевом посту своей дружбы, провожая друга пожеланиями спокойного морского путешествия и скорого возвращения, если бы, конечно, этого пожелал сам отъезжающий, не удержался и от того, чтобы, проливая слезы, не произносить вслед отъезжающему все новые и новые пожелания счастливого пути. Не говорю уже о твоей щедрости! Какими услугами можно воздать государю за такие заботы, за такое терпение? Ты заслужил, чтобы твой друг показался самому себе слишком решительным, слишком жестоким. Я не сомневаюсь, что он боролся с самим собой, не повернуть ли ему своего корабля обратно, и, конечно, сделал бы так, если бы не подумал, что тоска о государе, который и сам тоскует, лучше и приятнее непосредственной близости к нему. А теперь и друг твой наслаждается не только сознанием, что ему была доверена должность, но с большим удовлетворением еще и тем, что ты его освободил от нее. Ты же сам своей уступчивостью достиг того, что уже никто не скажет, что ты держишь кого-нибудь на должности против его воли.

(87) Никогда никого ни к чему не принуждать и всегда помнить, что никому не может быть дано такой власти, чтобы свобода от нее не была для других еще приятнее, является признаком гражданственности и особенно подходит для отца отечества. Ты, цезарь, один только умеешь ставить на должность людей, несмотря на то, что они хотели бы сложить ее с себя; ты же, хоть и против своей воли, отпускаешь с нее тех, кто об этом просит; и ты не считаешь при этом, что друзья твои, просящиеся на покой, покидают тебя: ведь ты всегда умеешь найти и таких, кого можно призвать к работе из отпуска, и таких, кому можно предоставить покой. И вы, которых отец наш удостаивает такого дружеского отношения, дорожите тем мнением, которое он о вас имеет, в этом ваш труд и долг. Если государь докажет хотя бы по отношению к одному из нас, что он умеет любить по-настоящему, то уже нет на нем вины, если он других любит меньше. Но кто же может недостаточно любить его самого, раз он не предписывает законов любви, а принимает их от других. Один предпочитает быть любимым в общении с любящими, другой — заглазно — в разлуке с ними. Пусть каждый получит то, что сам желает; пусть никому не будет в тягость присутствие, пусть никто не будет забыт в отсутствие. Пусть за каждым останется раз заслуженное им место: легче забыть, как выглядит лицо отсутствующего, чем выбросить его из своего сердца.

(88) Многие государи, будучи господами над своими гражданами, были рабами своих отпущенников: они следовали их советам, исполняли их желания, через них они выслушивали других, через них вели переговоры; через них выпрашивались претуры, жреческие должности и консульства, мало того, — этих должностей просили у самих вольноотпущенников. Ты ставишь своих отпущенников на весьма почетное место, но все же считаешь их не более как за отпущенников и полагаешь, что с них достаточно и той награды, что их считают честными и скромными. Ведь ты хорошо знаешь, что слишком возвеличенные отпущенники свидетельствуют о не слишком великом государе. Прежде всего, ты пользуешься услугами только тех, кто любезен тебе самому, или кто был уже близок твоему отцу и вообще может быть близок к каждому доброму государю, а затем ты все время направляешь их неизменно и каждодневно так, что они привыкают оценивать свое достоинство не по твоей судьбе, а по своим заслугам. А тем более бывают эти люди достойны всякого почета с нашей стороны, что нас никто не принуждает это делать. Разве не на справедливом основании дал тебе римский сенат и народ прозвище «наилучшего»? Это понятный и очень популярный титул, и все же совершенно новый. Знай, что никто раньше не заслужил его, потому что если бы его кто-нибудь раньше заслужил, его не пришлось бы измышлять. Достаточно ли было бы назвать тебя «счастливым»? Но ведь этот титул дается не за нравы, а за удачу. Может лучше было назвать тебя «великим»? Но этот титул больше вызывает зависть, чем украшает. Наилучший из государей при усыновлении дал тебе свое имя, сенат же наградил титулом «наилучшего». Это имя так же подходит к тебе, как и отцовское. Если кто называет тебя Траяном, то этим обозначает тебя нисколько не более ясно и определенно, называя тебя «наилучшим». Ведь точно так же когда-то Пизоны обозначались прозвищем «честный», Леллии — прозвищем «мудрый», Метеллы — прозвищем «благочестивый». Все эти качества объединяются в одном твоем имени. Да и никто не может казаться наилучшим, если он не превосходит всех лучших в хороших качествах каждого из них в отдельности. Поэтому справедливо тебе было дать это имя после всех предыдущих прозвищ, как более всех значительное. Ведь меньше ценности в том, чтобы быть императором, и цезарем, и августом, нежели в том, чтобы быть лучше всех императоров, цезарей и августов. Поэтому и отец всех людей и богов прославляется сначала именем «наилучшего» (или «всеблагого»), а уже потом «величайшего» (или «всемогущего»). Тем славнее и похвала тебе, что ты, как всеми признано, в такой же мере «наилучший», как и «величайший». Ты заслужил такое прозвище, которое не может перейти к другому, разве только для того, чтобы оказаться для хорошего государя чуждым, для дурного — лживым. Им, может быть, будут несправедливо пользоваться и другие, но все же всегда оно будет считаться твоим. Подобно тому как титул августа всегда напоминает нам о том, которому это имя было дано впервые, так и этот титул «наилучший» всегда будет вызывать в памяти людей твой образ, и всякий раз, как наши потомки будут вынуждены дать кому-нибудь этот титул, они будут вспоминать о том, кто впервые получил его по заслугам.