ГКЧП: Следствием установлено - Валентин Георгиевич Степанков

И последнее. Я высказал свое частное мнение и только по части вопросов. Если у Вас, Валентин Георгиевич, есть желание побеседовать подробнее, я готов это сделать. Еще раз хочу сказать, чтобы Вы не считали данное письмо как какое-то навязывание Вам своего заинтересованного мнения.

С уважением, А. Тизяков

12.01.92

Прокуратура исполнила свой долг…

Основную работу по организации расследования дела ГКЧП вел мой заместитель Евгений Лисов. Он курировал следствие и осуществлял надзорные функции: давал санкции на обыск, задержание, выемку документов и т. д. Согласно действовавшему уголовно-процессуальному кодексу, прокуратура имела право вести следствие и одновременно надзирать за ним.

Возглавил следствие Александр Фролов — опытный, энергичный работник, перешедший к нам из Генеральной прокуратуры СССР.

К расследованию были привлечены специалисты из региональных прокуратур. Во многом благодаря их усилиям, нам удалось успешно выполнить весь огромный объем работы.

Одним из ключевых вопросов, на которые предстояло ответить следствию, был о роли Горбачева в августовских событиях. Очень многие склонны были видеть в нем не жертву заговора, а чуть ли не соучастника. Но факты, которые мы тщательным образом собирали, свидетельствуют, что Горбачев и участники заговора не были связаны никакими договоренностями. Направляя специальное подразделение следователей для изучения событий на даче Президента СССР, я для подстраховки внедрил в него «своего особого человека», которого знал еще по работе в прокуратуре Перми и доверял ему, как самому себе. По прибытии в Москву он доложил мне, что следственная бригада действовала в Крыму предельно честно и объективно, хотя и понимала, что окружению Ельцина очень хотелось бы увидеть в действиях «форосского узника» какую-то связь с заговорщиками. Это была действительно реальная изоляция — к такому выводу пришло единогласно все следствие.

Расследование беспрецедентного в истории СССР уголовного дела было завершено за четыре с небольшим месяца. Материалы, собранные нами, составили более ста сорока томов.

То время осталось в моей памяти как один из самых сложных, а стало быть, и самых интересных и счастливых периодов жизни. Бывало, стрелки часов к полуночи — а во многих окнах прокуратуры горит свет. Люди работали с душой, подъемом, особенно не задумываясь о личном благополучии. Главное — сделать дело. Мы были дружной командой, которая жила одним дыханием, единым ощущением гордости за то, что нам выпала честь вписать в историю Российской прокуратуры новую страницу.

Темп жизни был сумасшедший. Помимо расследования августовских событий мы занимались массой других, не менее срочных и важных дел. Обострялась обстановка в Чечне, разразился кровавый межнациональный конфликт в Пригородном районе Ингушетии. В прокуратуре видели институт, способный восстановить законность и порядок в этих регионах. Я побывал и в Чечне, и в Ингушетии с целью оценить обстановку, поддержать сотрудников прокуратуры, которые несли там службу, рискуя жизнью.

Для расследования событий в Пригородном районе мы направили в Ингушетию и Осетию специальную следственную бригаду, большая часть которой прошла школу дела ГКЧП. Сотрудники прокуратуры жили в палатках, а выезжали на следственные действия на бэтээрах. В Москве, в моем кабинете, всегда наготове лежали бронежилет, каска, в сейфе — пистолет. Вот такое тревожное, немирное было время…

В тот период мы еще как-то умудрялись довольно активно, если не сказать энергично, закладывать фундамент новой Российской прокуратуры. Решалась масса вопросов: собственность Союзной прокуратуры переводилась на баланс Российской, определялись штаты как центрального аппарата, так и региональных структур, разрабатывались принципы взаимоотношений с властями в центре и на местах и т. д. и т. п.

Вспоминаю, как ходил к Ельцину, чтобы выбить для сотрудников прокуратуры так называемый «продовольственный паек» — определенную корзину продуктов. Эта льгота на милицию распространялась, а на прокуратуру — нет. Цены на продукты тогда выросли многократно, инфляция была жуткая — и ежемесячный паек мог стать важной добавкой к зарплате. Ельцин принял меня, бегло просмотрел проект указа, подготовленного мной, и в мгновение ока, без всяких возражений, поставил подпись. Обычно указы подписываются на гербовой бумаге, а тут был обыкновенный листок — черновик. Когда я вышел в приемную и показал его руководителю Секретариата В. Ильюшину, тот за голову схватился: «Как же так? У нас существует целый регламент подписания указов. Вам надо было пройти целый ряд согласований. А вы сразу — напрямую! С каким-то клочком бумажки! Разве так можно? Речь-то идет о финансах! Причем существенных. Как же теперь быть?» Я сказал: «Если вы возражаете, скажите Ельцину, что он ошибся, не то подписал». Конечно, Ильюшин к президенту не пошел, — и семьи сотрудников прокуратуры вскоре получили материальную прибавку.

Но в той сумасшедшей круговерти не было дня, чтобы я не поинтересовался ходом дела ГКЧП.

Автор с руководством СИЗО при обходе камер и встрече с арестованными. Фото из личного архива автора.

Чтобы избежать кривотолков по поводу условий, в которых содержится группа бывших руководителей СССР, я пригласил в «Матросскую Тишину» журналистов, устроив первый в истории следственного изолятора «День открытых дверей». Работники СМИ получили возможность увидеть, как устроен быт высокопоставленных заключенных, и даже отведать тюремной кашицы. «Тюрьма, конечно, не курорт, но жить можно», — такой вывод сделали наши гости, а обед им даже понравился. Признаюсь, я не стал говорить журналистам, что, в отличие от других заключенных, гэкачеписты получают пищу из одного котла с ОМОНОМ. Сразу скажу, что никаких особых привилегий, конечно, не было, но бессмысленно было бы отрицать, что обвиняемые по делу ГКЧП были у нас на особом счету. В первую очередь нас волновали вопросы их безопасности. И, конечно, нам спокойнее было кормить их пищей, которую готовили не расконвоированные заключенные, а повара ОМОНа. Мы никогда не забывали и о том, что подследственные — люди в возрасте, обременены различными серьезными недугами. Любая жалоба на недомогание внимательнейшим образом изучалась, и принимались все необходимые меры. Я, может, и не стал бы сейчас вспоминать конкретные случаи, если бы не странная «забывчивость» некоторых из наших «подопечных». Вот, например, Крючков написал в мемуарах, что ему ввели какое-то лекарство, и это привело к инсульту. Но ведь инсульт — состояние, несовместимое с содержанием под стражей. Если бы, не приведи господи, такое стряслось, Крючкова бы освободили так же, как освободили Болдина. Он был первым отпущенным по медицинским показаниям, за ним последовали другие, и я помню, как на заседаниях парламента наиболее ретивые сторонники «жестких мер» обвиняли меня в потворстве «симулянтам».

Заботясь о здоровье, благополучии наших подследственных, мы не ограничивались строгим врачебным контролем. Со стороны следствия в отношении арестованных ни о каком «прессинге» и речи не могло