Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

— Передайте хозяину нашему поклон и почтение. Скажите, что на том свете увидимся, от того света и купец не отвертится, — говорил шелиховским дворовым Щукин в Охотске перед отплытием в Америку.

В переданном ему вернувшимися привете «Щуки — золотые руки» мореход почувствовал скрытое к себе презрение, но лишен был возможности растолковать Щукину причину, по которой он, Шелихов, остался. От этого растущего раздражения и мрачного предчувствия утраты былой удачи Григорий Иванович упорно стал нарушать лечебные предписания Сиверса. Сидя дома, он целые дни проводил в одиночестве за разглядыванием карт и чтением книг, раздумывая, по какому образцу издать еще раз проверенный отчет о плавании. С ближними говорил мало и редко, на жену глядел хмуро, со скрытой укоризной: засахарить готова, а что честь и удачу утеряю — до этого ей мало дела…

Обычная в доме Шелиховых бодрая и деятельная жизнь замерла. С приезжими доверенными и приказчиками Григорий Иванович запирался у себя, забирал к себе и почту, приходившую в Иркутск дважды в месяц. С домашними ничем не делился. Ходил с изрядно отросшей бородой, которая даже для Натальи Алексеевны неожиданно оказалась густо посеребренной горькой солью старости — сединой. Все чувствовали: с хозяином творится что-то неладное. Николай Петрович Резанов, по-видимому обиженный непонятным отчуждением тестя, появлялся с женой только за обедом. Молодая чета проводила время в разъездах по городу или у себя в отведенных им комнатах.

Неожиданное событие вернуло Григорию Ивановичу утраченное равновесие. В середине декабря в Иркутск прискакал фельдъегерь из столицы. С фельдъегерями обычно доставлялись особо важные указы и распоряжения правительства.

На другой день наместник Сибири генерал-поручик Пиль затребовал к себе в губернаторский дом Шелихова и Резанова. Чтобы предстать пред очи начальства неопустившимся, Григорий Иванович надел после некоторого колебания парадный камзол и вызвал на дом цирюльника снять бороду.

— Поздравляю обоих с монаршей милостью! — важно приветствовал их наместник. — Обоих, говорю, потому что монаршая милость господину Резанову оказана, как явствует из полученных мной приватных сведений, во внимание к заслугам перед отечеством его тестя — твоих, Григорий Иваныч! — о них я неоднократно всеподданнейше доносил государыне… — Наместник передал побледневшему Резанову свиток с привешенной к нему на шнуре печатью с двуглавым орлом.

— «Указ нашему сенату… — подавив охватившее волнение, читал Резанов, — коллежского советника Резанова отпустить из Иркутска по взыскании из утраченных расходчиком, под его наблюдением бывшим, трехсот двадцати пяти рублей и…»

От волнения у Резанова перехватило дух. Сбылось невозможное и невероятное! Даже в интимнейшие минуты жизни, поддерживая надежды и мечтания жены о предстоящей жизни в столице, Николай Петрович сам этому все же не верил. «Lasciate ogni speranza voi ch'intrate…»[72] — непрестанно повторял он про себя знаменитый стих Данте, начертанный якобы над входом в ад. И вместе с тем Николай Петрович прекрасно понимал, что великое множество людей, безвинно загнанных в славное царствование Северной Семирамиды на край света, могли бы почесть условия, окружавшие его в Иркутске, за избавление от выпавшей на их долю адской жизни.

Со слов Григория Ивановича Резанов знал не только о приготовленном для них в Петербурге гнезде — купленном у вдовы секунд-майора Глебовой доме, но и все тайные пружины, которые были заведены хитрым и смелым отцом несравненной Аннет в пользу возвращения его, Резанова, к жизни в цивилизованном обществе. О-о, теперь Николай Петрович научился ценить то, что потерял! Он уже продумал свое будущее и нашел пути служить великому делу просвещения и цивилизации.

— Аль… тести?! — не удержался, чтобы не скаламбурить Николай Петрович, глядя на тестя с невольным удивлением пред силами, направляющими движение слепых монад в этом лучшем из мыслимых его учителем Лейбницем миров.

— Те-естя? — протянул наместник, по-своему понявший странный возглас Резанова. — Сомневаетесь, молодой человек, кому одолжены благодарностью? Неизреченному снисхождению государыни к заблуждениям молодости и ее же милостивому вниманию к заслугам почтеннейшего тестя вашего, принимая кои во внимание, я… — наместник выдержал внушающую паузу и многозначительно закончил: — я также давал благоприятный отзыв о вашем поведении и усердии к службе, о чем, надеюсь, не заставите меня пожалеть.

Пряча улыбку, Резанов молча поклонился, как будто не находя слов для выражения благодарности и верноподданнических чувств. Не мог же на самом деле прощенный ссыльный передать генерал-поручику Пилю смехотворный рассказ Григория Ивановича о том, как накануне отъезда из Петербурга он, Шелихов, сторговался с Альтести на пяти тысячах рублей за возвращение своего зятя в столицу по высочайшему указу. Екатерине земной не дано было откровения прозреть выгоды, приносимые пройдошистому греку метелкой, той самой, что лежала под иконостасом в кабинете фаворита и которой грек смахивал пыль с изображения небесной покровительницы Платона Зубова…

— Вот и я теперь не в долгу перед тобой, Григорий Иванович! — шутил наместник, припоминая поднесенные ему мореходом в день рождения на Ивана-воина великолепные шкуры морских бобров. — Оправил зятя твоего перед государыней! Молодой человек образумится, поглядевши нашу жизнь, — испытание на пользу пойдет. В столице Николаю Петровичу все дороги открыты, через него и у тебя рука там будет… Ну, с богом! Наталье Алексеевне нижайший поклон скажи…

Шелихов с трудом находил принятые в таких случаях слова благодарности. «Указ нашему сенату» не вызвал в нем удовлетворения, которое обычно приносили удававшиеся предприятия.

Уедет Николай Петрович, увезет в далекий, чужой Петербург Анюту, любимую дочь. Для интересов компании, для процветания дел и успеха в удовлетворении нужд Америки не плохо, конечно, иметь в Петербурге в лице Резанова дружественную и твердую руку. Мореход был убежден, что блестящий зять его быстро станет в столице большим человеком… «Да мне что в том!» — размышлял Шелихов.

Во все дни и часы Григорий Иванович чувствовал теперь неотступающую тяжесть в сердце. Долго ли при такой неотвязной хворобе жить осталось? Подлец Альтести в погоне за пятью тысячами поспешил выполнить обещание… Придется еще и деньги платить петербургским акулам за то, что отняли легкодушного друга и умного советчика, обрушили теперь на одного Григория Шелихова махину невпроворот огромного и сложного предприятия. Неладно дело обернулось, да ничем не поправишь — поздно!

Бурная радость, с которой встретили домашние известие о возвращении Николая Петровича в Петербург, окончательно убедила Шелихова в невозможности удержать при себе, а значит и при деле, зятя и дочь.

— В Петербург! Едем в Петербург, Аннет… вы увидите Неву! Через год я повезу вас в Париж, в Италию! — кинулся к жене Резанов, едва они переступили порог гостиной.

В неудержимом порыве Анюта Резанова рванулась навстречу, чтобы, подскочив как можно выше, повиснуть на шее мужа, но вспомнила: надо привыкать к благовоспитанности в новой жизни, остановилась в разбеге и присела в глубоком реверансе, придерживая обеими руками края платья.

«И таким-то на Алеуты ехать? С раскрашенными дикими в одно жить — в ямах земляных, в грязи, в зловонии, в звериных шкурах ходить, вечно трепетать за жизнь свою и близких? — чуть ли не вслух думала Наталья Алексеевна, любуясь молодой четой. В памяти всплывало пережитое в совместном с Григорием Ивановичем путешествии в Америку. — Я в счет не иду! С тобой, Гришата, я и сейчас мокрети аляксинской не испугаюсь, ни перед чем не остановлюсь, а этих в марево американское не дам завлечь…»

На лице мужа, молча остановившегося в дверях, Наталья Алексеевна, как в открытой книге, читала мысли и чувства, затемнявшие ему принесенную в их дом нечаянную великую радость. И впервые за долгую жизнь готова была на открытый бунт против мужского безумия и одержимости.

— Будет вам, детки, бесноваться. Через две недели в столицу вас выпровожу… Сколько дела пред такою дорогой! Николай Петрович, вам с Анютой о своем подумать надобно и с Григорием Иванычем, чаю, обо всем договориться немалое время потребно… Гришенька, — обернулась Наталья Алексеевна к мужу, — там на конторке письмо к тебе из Петербурга от этого… забываю, прости господи, фамилиё греческое! Я полюбопытствовала, прочла — письмишко занятное… Фельдъегерь доставил, только-только вы к генералу выехали…

Письмо из Петербурга избавляло от необходимости высказать свое отношение к принятому Натальей Алексеевной решению. Жена знала, как и чем вовремя отвести своего Гришату от ненужных и излишних высказываний. Григорий Иванович хмуро усмехнулся и отправился в кабинет знакомиться со столичными новостями.