История моей матери - Семен Бронин

После спектакля Дицка настаивал на том, чтобы она шла к ним на чай с чешскими пирожками, которые пекла мать из ностальгической любви к прошлому. Рене, у которой к этому времени смягчился казарменный режим, так что она могла даже ночевать вне гостиницы, не имела сил отказаться - у нее появился второй дом в Москве, более обжитой и человечный, чем первый. В квартире жили несколько семей, все были дружны и сообща встречали праздники. Она запомнила один вечер, который открыл ей глаза на русское общежитие. Это был какой-то праздник: может быть, день Восьмое марта. Рене знала, что должна скоро уехать, и для нее это было еще и прощание со страной - хотя сказать это вслух она по-прежнему не имела права.

Все, как обычно, собрались на кухне. Семен Иванович, один из соседей Дицки, обычно устраивавший кухонные посиделки, человек кипучей и проворной деятельности, вопросительно поглядел на новую, совсем юную гостью.

- Это Кэт. Знакомая Марии,- представил Дицка, и Семен Иванович понятливо кивнул.

- А вы сами откуда будете? - Рене не поняла замысловато поставленного вопроса и затихла в замешательстве.

- Она еще плохо говорит по-русски,- помог Дицка.- И вообще, Семен, не спрашивай.

- Ясно! - разобрался во всем сосед и проникся к Рене уважительным чувством: он любил все героическое.- Подруге Марии у нас всегда место найдется! - и усадил ее на место, которое показалось ему наиболее достойным.- Когда ж она сама к тебе приедет, Дицка?

- Не знаю, Семен,- с превеликим терпением отвечал тот.

- И как она вообще? Ничего не знаем! - сокрушался за него Семен.- Но видно, так надо... Вам в Москве нравится? - спросил он Рене: из вежливости и еще потому, что ему, как многим москвичам, в самом деле позарез хотелось узнать чужое мнение о собственном городе, будто своего было недостаточно.

- Нравится,- пролепетала она.

- Ну вот! - отозвался тот, удовлетворенный.- А говорите, не может по-русски. У нас здесь всех лучше. Сушки наши едите? Зубы есть?

- Есть.

- Потому что у нас такое угощение, что без хороших зубов делать нечего.- На трех отдельных столиках, сдвинутых вместе в один большой, были дешевые сласти и выпечка: конфеты, сухари, сушки горой и, на счет, бублики.-А что Феклы нет? - спросил он у своей крупной, рыхлой жены, сидевшей рядом, неловко молчавшей и предоставлявшей ему вести переговоры с заграницей. Супруга застеснялась - за нее отвечал сын, которому было лет пятнадцать: он был бойчее и современнее родителей.

- Нести с собой нечего. Хлебные карточки потеряли.

- Как это?.. Это сухари в хлебном отделе по карточкам даются,- объяснил он Рене, ровным счетом ничего из этого не понявшей.- Что ж у них, и хлеба нет?

- Не знаю,- сказал сын.

- Так спроси! Без хлеба-то нельзя... Ладно, разберемся. У нас вроде праздник сегодня? Женский день? Может, по этому случаю того-этого? загорелся он, обращаясь за разрешением к жене, которая, как оказалось, правила его балом.

- Ничего. Женщины потерпят,- ответила она за всех.- Мы еще к этому празднику не привыкли.- А там - как знаешь,- прибавила она затем: чтоб не предстать в глазах соседей семейным деспотом.- Как хотите,- но муж уже все понял.

- Нет так нет. Чаем обойдемся,- не унывая решил он и послал сына за отсутствующими соседями: - Давай зови их. Что это значит - нести нечего? Сегодня им нечего - завтра, может, нам? Тут на всех хватит...

Сын привел приятеля, сына соседки - сама она осталась дома.

- Что мать не пришла? - спросили его.

- Не хочет.

- Садись ты тогда. Вот тебе за двоих большая чашка...

Чуть позже пришла и она - стала на пороге, глядя на собравшееся общество.

- Садись, что стоишь? Что раньше не шла?

- Да злюсь на себя, что карточки потеряла,- и присела на край стула, будто отсутствие паевого взноса не давало ей прав на большее.

- Как это потеряла? Небось украли?

- Может, и украли,- согласилась она.- Никого ж за руку не поймала. Давайте лучше не говорить об этом. А то снова переживать начну. Налейте мне чаю, попрошайке.

- Да конечно нальем. У нас гостья сегодня. Подруга Марии.

- Вижу. Поэтому и пришла: любопытная... Совсем, гляжу, молодая.

Самой ей было лет тридцать пять, она работала в типографии и жила вдвоем с сыном.

- Вот я и говорю! - сказал Семен, хотя прежде не говорил ничего подобного.- Ей бы в школе учиться. В институт ходить, а она по заграницам мотается. И серьезная вроде девушка. Положительная...

Рене знала, что речь идет о ней, и обратилась за помощью к Дицке. Тот наскоро перевел.

- По-французски говорят,- заметил наблюдательный Семен.

- А ты откуда знаешь? - не поверила жена.

- А я так - не понимаю, но угадываю. Так ведь? - спросил он Рене.

- Этого нельзя спрашивать, Семен,- сказал за нее Дицка.- Я сам не знаю.

- Так я и не спрашиваю,- лукаво возразил тот.- Вслух только свое мнение высказываю...

Семен Иванович излучал некую постоянную живость, тепло и участие. Он пронял ими Рене.

- Это неважно,- улыбаясь сказала она на своем чудовищном русском.- Кто я и откуда...- и неожиданно для себя самой добавила: - Скоро уезжаю...

Дицка вопросительно глянул на нее. Семен Иванович понял без дальнейших расспросов.

- А вот за это-то надо и выпить! - решил он.- И тут ты меня, жена, не остановишь!..- и пошел к себе и мигом вернулся с сокровенной бутылкой. Все молча ждали его возвращения, будто он чего-то не договорил и остальные ждали продолжения его речи. Оно и в самом деле последовало:

- За благополучное возвращение ваше выпьем - не знаю, как вас по имени и отчеству, только думаю, никакая вы не Кэт - но это уж не наше дело. Что ж мы, не понимаем? Он вон как Марию ждет. Весь извелся. А когда приезжает, вы и представить не можете, что с ним делается. Весь изнутри горит и светится. Вы приехали - он и то вон: просветлел весь, забегал, засуетился... Вон какую жизнь себе выбрали. Врагу не пожелаешь,- и стал разливать водку, сберегая каждую каплю и распределяя всем поровну.

А мать Дицки, сидевшая до того рядом немым статистом, не понимавшая в разговоре ни слова и в нем не участвовавшая, здесь, кажется, все поняла и ее старое сморщенное лицо печально дрогнуло и застыло затем в еще большем оцепенении...

В середине марта 34-го кончилась учеба Рене в школе. Ей было уже двадцать. Заместитель Берзина вызвал ее незадолго до этого к себе, спросил, куда бы она хотела поехать: у нее был выбор из нескольких стран. В Китай, сказала она, найдя эту страну в коротком списке. Почему туда? Потому что Китай был тогда горячей точкой планеты. Там действовала своя Красная Армия, освободившая районы, которые были названы советскими и управлялись коммунистами. Им помогали антифашисты разных стран, и в первую очередь Советский Союз, принимавший дело китайской революции за свое собственное. Даже балет Глиэра, так ей понравившийся, был посвящен китайской революции...

Все это она говорила, потому что привыкла к этому времени читать газеты и при необходимости говорить цитатами. Да она и в самом деле так думала, но было еще одно обстоятельство, которое побудило ее к этому выбору и о котором она умолчала. Рядом с Китаем была Япония, а в ней - Пауль. Когда вам предлагают поселиться в чужой, незнакомой вам стороне, то вы поневоле стараетесь держаться людей, хоть сколько-нибудь вам знакомых...

- В Китай так в Китай,- сказал он.- Нас это тоже устраивает. Вас там ждут с нетерпением... Погодите, Рене,- остановил он ее, будто она хотела уйти раньше времени.- Тут для вас подарочек...- и, порывшись в бумагах, подал ей лист бумаги, вполовину исписанный знакомым почерком. Она подпрыгнула от радости и неожиданности.

- Можно здесь прочесть? - по-детски попросила она.

- Читайте, конечно,- и стал наблюдать за ней черным оком испытанного ловца душ, их знатока и поимщика.

Это было письмо от отца, переданное бог знает какими путями, но наверняка - по просьбе ее собеседника. Отец остался верен себе: написал только о своих делах и еще, намеками, о каком-то особом положении во Франции - не мог ради такого случая съездить в Стен, навести справки о сестре и о матери. А может, писал наспех, по требованию...

- Я могу взять это с собой?

- Да, конечно!.. Только туда его не берите...

Это было самым обидным из всего им сказанного, но она была все равно благодарна ему, что называется, по гроб жизни...

Ей предстояла дорога в Китай: снова через Берлин - в Италию и оттуда пароходом до Шанхая.

3

У нее было два паспорта: один - до Берлина, другой - для последующего, вполовину земного шара, путешествия. В первом была голландская фамилия, которую невозможно было произнести без насилия над собой: она боялась, что не вспомнит ее или не выговорит. Прежде она легко пересекала границы: у нее было простодушное и приветливое от природы лицо, в ней трудно было заподозрить злоумышленницу, и она научилась этим пользоваться - здесь же испугалась. Все, однако, прошло гладко. Ей дали место в люксовом вагоне (что было нечасто, потому что денег у Разведупра было мало и на всем экономили) немец-пограничник отнесся к ней снисходительно: изучил только печати в паспорте, остался ими доволен и вернул, ни о чем не спрашивая. В Берлине она, выполняя инструкции, сдала вещи на хранение в соседнем универмаге, прошла налегке в туалет, изорвала голландский документ в мелкие клочья, спустила их в унитаз, а фотографию, как ей было сказано, тоже изорвала, но не отправила туда же, а разжевала и проглотила, будто сброса в канализацию было недостаточно. После этого она стала уругвайкой Денизой Жислен двадцати трех лет, родившейся в Брюсселе и проживавшей в Нью-Йорке, там же получившей паспорт, а китайскую визу - в китайском посольстве в Риме. Она ехала в Китай на два года - для изучения языка и местных нравов. Быть уругвайкой ее определили товарищи из Управления: устроили ей экзамен и признали ее испанский для этого достаточным. Между тем она учила его только в лицее и не имела потом практики. Расчет был на то, что у нее не будет случая говорить на этом языке,- или же на то, что в Уругвае так коверкают испанский, что сами испанцы плохо его разбирают.