История моей матери - Семен Бронин

Они побывали в знаменитой башне молчания, на которую парсы выставляют покойников. Их каста запрещает загрязнять человеческими останками три главные стихии вселенной: землю, огонь и воду - поэтому они оставляют трупы питающимся падалью грифам: эти птицы, тучные и сонные, как крокодилы на ферме, сидели на ветках соседних деревьев - в ожидании очередной трапезы...

- Ну Дениза, выкладывайте, кто вы такая,- сказал Бенито. Они сидели на терраске маленького кафе, под большим раскидистым зонтиком, спасавшим их от прямых лучей солнца.- У нас с Чарли спор, и мы хотим знать, кто выиграл...

- Я же вам сказала.- Она не очень удивилась вопросу, словно ждала чего-то подобного.- А что вы подумали?

- Что подумали? - Бенито помолчал, Чарли в это время весело ухмылялся, и ей показалось, что он на ее стороне в этом споре.- Сначала испугались, что вы из таможенной полиции...

- Таможенная полиция не берет билета до Китая,- сказала она первое, что пришло ей в голову.- Максимум, до Порт-Саида.

- И не бывает такой умной,- ухмыльнулся еще веселее Чарли, который стал вдруг вполне прилично говорить на французском.

- Возможно,- согласился с обоими Бенито.- Но на свете бывает всякое, и надо было проверить и это. Стало быть, не из таможни - кто тогда?

- Студентка из Монтевидео,- сказала она.

- Нет,- не согласился он на этот раз.- Слишком уж вы любознательны. И смелы к тому же. Студентки так себя не ведут.

- А вы не допускаете, что образованный, всем интересующийся человек сам по себе может быть любопытен? - не сдавалась она: она была в этом уверена, но надо было еще убедить собеседников.- И вести себя соответственно?

Они, однако, так не думали: не сталкивались до сих пор с бескорыстными просвещенными людьми, путешествующими, как герои Жюль Верна, по земному шару из одного научного любопытства.

- Короче говоря,- сказал Бенито,- решили мы, что вы из разведки. Весь вопрос, какой. Я думаю, из британской.

На этот раз она и вправду опешила.

- А Чарли?

- А он, как всегда, не знает. Вот и разрешите наш спор.

- Особого спора не вижу: раз он не знает... Может, из русской? - в насмешку над ними спросила она.

- Из русской вряд ли,- усомнился Бенито, а Чарли призадумался.- На русских работают евреи и коммунисты, а вы ни на тех, ни на других не похожи.

- Что ж вы не донесли на меня? - оценив наконец в полной мере нависшую над ней опасность, спросила она: чтоб знать, чего ждать в ближайшем будущем.

- Кому и на кого? На собственную пассажирку? Моряки своих гостей не выдают.

- Показал бы я ему, если бы он сдал человека из Интеллидженс Сервис! Чарли выдал свои проанглийские наклонности.

- Да и капитану бы не поздоровилось,- продолжал Бенито.- Чтоб я капитана под удар подставил? Да пусть они оба сдохнут, Гитлер и мой тезка с ним вместе, раньше чем я своего капитана заложу... Не хотите говорить? А я так и знал, что не скажете.

- Не скажет конечно,- сказал Чарли и встал.- Пойдем на борт. С ней сидеть опасно. Если верить тому, что сам говоришь...

Больше они втроем не гуляли, теперь она сама себя развлекала и сторонилась близкого знакомства с кем бы то ни было: когда начинаешь говорить по существу, а не по дежурному этикету, нетрудно и проговориться...

(Есть разряд людей, говорила потом мать, которых разведчик, равно как и другие злоумышленники и лица, скрывающиеся от правосудия, должны остерегаться в первую очередь. Это те, кто по долгу службы видит много людей: они сразу выделяют тех, кто не похож на остальных, не проходит через общую гребенку,- да и полиция нацеливает их на это. К таким людям можно причислить портье гостиниц, поездных контролеров, иногда официантов, комедиантов (потому что у актеров зоркий взгляд и недоверчивая натура) наконец, таких же разведчиков, как вы сами. Это не значит, что, раскусив шпиона, они немедля побегут в полицию: частные люди вообще неохотно туда обращаются - но вам, чтоб почувствовать себя неуютно, будет достаточно и их скрытного испытующего взора. К таким знатокам относились, наверно, и Бенито с Чарли. Хотя пассажиров за год у них набиралось не так уж много, но половина из них была сомнительного свойства - поэтому, наверно, они ее и вычислили.)

Пароход полз по подбрюшью Азиатского континента, промышляя каботажем и оставляя далеко позади себя все сроки плавания,- ее появление в Шанхае отодвигалось все дальше. Капитан брал на борт пассажиров, на которых не хватало местных катеров, и высаживал их через две-три остановки: в каютах они не нуждались и пережидали время на палубе, не тяготясь безжалостным пеклом. Он заработал, по наблюдениям Рене, кругленькую сумму, но она не была, как догадались Бенито и Чарли, ни контролером его компании, ни агентом таможенного ведомства.

Любопытства у нее не убавлялось, но она довольствовалась теперь своим обществом. Между Пинангом и Сайгоном они оставили по правому борту остров Пуло-Кондор - место каторги, известное страшными "тигровыми клетками", в которых уже ее соотечественники, французы, держали политических узников руками вьетнамских наемников. Это были ямы, крытые сетками, где можно было только сидеть под палящим солнцем и нельзя было встать,- сюда попадали революционеры-аннамиты, которых она знала в Париже. Пароход туда не заходил, но она не могла не содрогнуться, не исполниться священного ужаса, минуя этот остров,- это тоже была святыня: как "Тайная вечеря" Леонардо, только иного свойства...

В Пинанге на пароход сел "типичный колонизатор", как она его назвала,-конечно же англичанин, владевший каучуковой плантацией во Французском Индокитае. Она до конца жизни затаила к нему неприязненное чувство. Сухопарый, подтянутый, поджарый, он являлся к столу капитана в страшную жару в смокинге и держался со смешными церемониями. Присмотревшись, она заметила, что под смокингом у него лишь манжеты и манишка и надет он на голое тело, но в этом не было еще ничего плохого - лишь комическая преданность традициям. Ехал он до Сайгона и пригласил офицеров, и Рене с ними, в свой загородный дом отобедать. Среди приглашенных были и Бенито с Чарли: теперь они ее сторонились и лишь любезно раскланивались на расстоянии - ее это устраивало. У себя дома хозяин повел себя со всем своим колонизаторским блеском. Вилла, по которой он их торжественно провел, была похожа на магазин, в котором дорогие вещи казались случайно выставленными рядом на продажу. Но и это было полбеды. Хуже было то, что он оказался любителем розыгрышей, столь же пошлых, как и он сам и все в его доме. Это были разного рода метлы и ведра, спускающиеся на голову того, кто входил в комнату, чучела змей, бросающиеся стрелой в сторону гостей: эти розыгрыши были его страстью, для удовлетворения которой он и пригласил к себе их компанию. Рене запомнила в особенности один фокус, коснувшийся, так сказать, ее лично. Она села на стул и не заметила на пестрой обивке свежий птичий помет, замаскированный под рисунок ткани. Радости хозяина не было предела. Он буквально заржал от счастья, а она распрощалась с единственным белым костюмом, который имела глупость надеть в экскурсию. Он повел их затем в свою спальню. Кровать в ней была не двуспальная, а трех- или четырехместная и рядом - огромное зеркало. Рене решила, что он спит с несколькими женщинами, и он, поймав ее взгляд, усиленно закивал и сказал, что она поняла его совершенно верно, что большая кровать нужна, чтоб спать сразу с двумя и тремя "конгай" (женщинами по-вьетнамски) и чтоб отображение в зеркале еще их и удваивало. Эти "конгай" были повсюду, они держались развязно: постоянно заглядывали в двери, нагло изучали гостей, призывно дефилировали перед хозяином. В доме царила разнузданность гарема, в котором забыли закрыть двери: он, видно, набрал свой штат на набережной. Сам он через некоторое время начинал производить впечатление чудака: угловатый, вызывающе дерзкий джентльмен в смокинге, но без нижнего белья, как аттестовала она его потом попутчикам, не попавшим в эту увеселительную прогулку. Ее костюм и вечер были окончательно испорчены...

В Сайгоне, преддверии Китая, ее повели в опиумную курильню. Она увидела курильщиков опиума, лежавших в неудобных позах, с отрешенными безучастными лицами - спящих с приоткрытыми глазами. Впечатление было тягостное, но для нее не новое. В Париже она пришла как-то к товарищу-аннамиту и застала его за этим занятием. Обычно живой, восприимчивый, деятельный, он предстал перед ней тупым существом, не желавшим ничего видеть и слышать...

В Хайфоне начались муссоны. Каждый день в один и тот же час начинался проливной, как из ведра, дождь, который длился неизменно полчаса - не более того и не менее. С непривычки было странно: будто кто-то наверху, сверяясь со временем, льет вниз воду из гигантского чайника.

В Гонконге (они все-таки приближались к Шанхаю) ей запомнилось другое. До этого в Хайфоне к ним присоединился японец, образованный и хорошо говорящий по-французски. Он счел своим долгом познакомить пассажиров со своим уголком земного шара и повел их в китайский ресторан, где собирался удивить китайской кухней. Но в ресторане говорили на южнокитайском диалекте, а он знал только северный и, поскольку его не понимали, не смог сделать заказа: на пальцах в китайской кухне можно показать только палочки для риса, все остальное слишком изощренно для языка жестов. Они сидели в невыносимом пекле и спасались тем, что сушили лицо салфетками, которые держат перед этим на сильном жару: только их раскаленное прикосновение облегчает зной и делает еду возможной. Дело не двигалось, они собирались уйти, когда их вожаку пришла в голову счастливая, хотя, в общем-то, заурядная мысль - спросить меню, написанное китайскими иероглифами (знание их обязательно для ученого японца). С их помощью он в два счета сделал заказ, а ей пришло в голову, что эти магические знаки не зря сохраняются со времен египетских пирамид: языки приходят и уходят, а рисунки остаются и обеспечивают общение в разноязыком регионе. Такова была догадка, и она была довольна ею, потому что любила мыслить дедукциями...