История моей матери - Семен Бронин

- К Мустафе ходили?

- Ну да.

- Что-нибудь купили?

- Нет. Он ей вазочку подарил. Для фиалки или ландыша.

- Плохую покупательницу привел,- сказал он, оглядывая пассажирку.

- Так нет других. Не с Блюменфельдом же идти.- Это был еврей, спасавшийся от гонений на родине.

- Нет, только не с ним. Он там, пожалуй, все вверх дном перевернет. Сегодня камбуз с кабиной спутал и котел с супом опрокинул. Если так дальше пойдет, я его, пожалуй, в Адене арабам скину.

- Аден - это чересчур, капитан. Нельзя быть таким жестоким.

- Суп тоже жалко. На такой жаре снова его варить... Зайдешь ко мне потом,- и отошел от них, снисходительный и чуть-чуть рассеянный.

- Разбежались? - спросил ее Бенито.- Теперь до Порт-Саида. С вечера мы на вахте...

Она вернулась в каюту, которая за день раскалилась - не усидела в ней и вышла на палубу, движимая любопытством, обострившимся и усилившимся во время путешествия, и, уже избалованная мужским обществом, решила присоседиться к Блюменфельду, который скучал в одиночестве на корме возле машинного отделения. Он и во время движения судна сидел там же: словно не слышал рева машин,- а может, нарочно лип к этому месту: чтоб никто не составил ему компании. На берег он не выходил: боялся преследователей и погони.

- Я вам не помешаю? - Она присела на соседнее кресло, от которого он забыл или не сообразил вовремя избавиться.- Жарко, не правда ли?

Он поглядел на нее в упор с неприкрытой подозрительностью, отвернулся и ничего не ответил. Ей бы посидеть для приличия, встать и уйти, но ее разобрала ненужная и неуместная жалостливость.

- На берегу интересно. Я в первый раз в этих местах. А вы?..

Вместо ответа он рывком вскочил и убежал в свою каюту, расположенную по соседству с ее, а она замерла опешив. "Не надо совать нос куда не просят",-сказала она себе, но раскаяния такого рода всегда приходят с опозданием...

В Порт-Саиде, с которого начинается Суэцкий канал, офицеры, как и обещали, появились снова и пригласили ее - не куда-нибудь - а в известный публичный дом, именуемый за роскошь адмиральским: не то развлекали ее таким образом, не то испытывали на прочность.

- А что я там буду делать? - удивилась она.

- А там ничего делать не надо,- отвечали они.- Это как магазин: можете покупать, можете нет... Мы, собственно, будем в таком же положении...

Публичный дом так публичный дом. В конце концов, туристы для того и существуют, чтоб осматривать рассыпанные по свету достопримечательности. Они прошли мимо бронзового памятника Лессепсу и углубились в город: заведение было расположено рядом с морем, но скрыто для приличия стоящими в первом ряду домами. Здание было снаружи неприметно, но внутри оказалось едва не дворцом, украшенным мозаикой и выложенным персидскими коврами. Они прошли в роскошно обставленную большую общую залу. Туда вслед за ними сразу вошли пять или шесть женщин - явно европейского происхождения. Одеты они были со скромностью миллионерш: просто и дорого - от профессии у них был только резкий, дурманящий запах восточных духов, настоянных на розовой эссенции. Они относились к своему занятию как к самому естественному в мире и держались с удивительным, почти врожденным достоинством, которое, видно, всегда в них жило или было обычной их маской, а теперь еще и подогревалось присутствием в зале женщины. Зрелище это произвело на Рене неизгладимое впечатление. Она почувствовала, что их судьбы в чем-то схожи. Она тоже рисковала, как они, и все ставила на карту, но они делали это за деньги, за обеспеченность в будущем, а то, что придумала для себя она, не даст ей ни вознаграждения сейчас, ни покоя в старости...

С ними был еще один офицер, совсем юный мичман, который сбежал от них и через некоторое время вернулся: он молчал с виноватым видом, но заметно порозовел и оживился.

- Сбегал уже? - спросил Бенито, не стесняясь попутчицы.- Это у нас денежный мешок - ему все нипочем. Ты когда у родителей деньги просишь, говоришь хоть, на что они уходят? - Юноша молчал: ему было неловко.- На самом деле, все это пустое,- сказал Бенито, будто и это разъяснение входило в программу экскурсии.- Все эти ковры да пианино у окошка. Нужны адмиралам чтобы вспомнили о доме, о котором тоскуют. Поэтому и называется адмиральским.

- А тебе это не нужно? - не то спросил, не съязвил Чарли.

- Нет. У меня и дома ковров нет - зачем они мне здесь? Ничего, что мы вас сюда сводили? - спросил он попутчицу.

- Нет,- с легким сердцем отвечала она.- Интересно.

- Вы у нас молодец,- похвалил он.- Ничем не гнушаетесь...

Они вернулись на пароход: больше в Порт-Саиде смотреть было нечего.

- Что-нибудь интересное видели? - спросил их капитан.

- Даже очень, капитан. Но один Бенедетто мог это пощупать.

- Этот Бенедетто! Где он?

- Сбежал по дороге. Побоялся, что будете его расспрашивать.

- Жди! Небось, в другое такое место побежал. Его отец сюда и отправил, чтоб оградить от него соседских девок. Вы извините меня, ради бога,-спохватился он, вспомнив о стоявшей рядом девушке.- Эти наши морские подробности...

- Ничего. Она своя в доску,- сказал Бенито, и Блюменфельд, почему-то оказавшийся рядом: он незаметно подошел к ним с борта - здесь вздрогнул, словно ему раскрылся некий секрет, отвел от них невнимательный, напряженный взгляд и пошел спотыкаясь на корму - коротать время в одиночестве...

Суэцкий канал прошли за пятнадцать часов: вечер, ночь и утро. Допускаемая скорость здесь была десять километров в час, пять с лишним узлов в морском исчислении,- только в естественных расширениях канала, в озерах, которые он пересекает, разрешалось ее увеличение. Они выходили в Суэце, Джидде и Адене. В Адене было светопреставление, кошмарный сон наяву: голая скала над морем, костлявые, хилые, истощенные арабы разного возраста многие из них харкали кровью - лезли с борта на корабль, брали его приступом: клянчили, вымогали истошными голосами подачки, почти угрожая пассажирам своим изнуренным туберкулезным видом.

Едва отошли от этого ада, как новое событие, на этот раз чрезвычайное. Сбежал Блюменфельд - как раз в том Адене, куда капитан грозил его высадить: исчез после кратковременной стоянки в порту. Вещи его остались - он взял с собой только самое ценное: паспорт, деньги.

- Зачем я сказал тогда это? - сокрушался капитан.- С кормы же все слышно. Когда машины останавливаются. Испугался, что я его им брошу.

- Может, он с самого начала знал, что высадится? - спросил Бенито, более скептичный и недоверчивый.- А вас водил за нос? И всех других тоже?

Капитан не поверил.

- Что ему делать в Адене? Пропадет же. Вот дурак! - повторял он, неизвестно кого: себя или пассажира - имея в виду, а Рене думала о том, что виновата она и никто больше. Нечего совать нос в чужие дела и навязывать свое общество нервным людям - особенно когда сама не в порядке и можешь произвести впечатление человека с двойным дном, выдающего себя не за того, кто ты есть на самом деле...

В Бомбее оба офицера снова вызвались сопровождать ее - на этот раз, как ей показалось, для того, чтоб подвести итог знакомству и поставить в нем точку: такое было, во всяком случае, выражение на их лицах. До Бомбея она выходила на берег одна: они работали. Кое-что из того, что она увидела в Индии, надолго запомнилось ей - как аллегории или предзнаменования, откладывающиеся в сознании и требующие истолкования в будущем. В Карачи она была на ферме крокодилов и кормила их мясом. Животные были пресыщены и ленивы, но служащий, стоявший рядом, не уставал напоминать посетителям, чтоб они не кормили их с рук, а подавали мясо на шесте, снабженном крючьями: иначе те могут отхватить и руку с подачкой вместе. Крокодилы на людей не зарились - они и на мясо еле глядели: скашивали на него сонные одурелые глаза и не всякий раз сдергивали его с палки. Вход был бесплатен, платить надо было за кормежку - возможно, за всем этим стоял какой-то особенно предприимчивый торговец мясом...

Британская Индия не понравилась ей: уличной нищетой и бесправием местных жителей и английской ухоженностью европейских кварталов - красными, как на родине хозяев, кирпичными домами, пальмами и стрижеными газонами. Рене была не только антиколониалисткой, но и, как большая часть французов того времени, еще и противницей Англии: тут были давние счеты наций - отсюда и ее особая антипатия к увиденному. Хорошо, что она не сказала об этом вслух: учитывая дальнейшее развитие событий,- научилась к этому времени держать язык за зубами. В Бомбее, по которому они гуляли втроем, на тротуарах рядами, вповалку лежали люди. На проезжей части, и без того узкой, постоянно возникали заторы из-за коров, которые считались священными, но были тощими, состоящими из одних костей, будто у них напрочь отсутствовали мышцы, жир и мясо; они становились поперек движения, и их нельзя было ни согнать, ни тронуть пальцем. И здесь улица жила в ожидании подачки, всегда готовая на мелкое вымогательство. Она сфотографировала факира, который вымазался навозом и сидел неподвижный и бесстрастный,- оказывается, он только этого и ждал и потребовал у нее деньги, вчинил иск за позирование и за натурную съемку. Она дала ему монету: чтоб не ссориться с толпой, которая явно была на его стороне,- он зашумел вдвое, обругал за то, что дала мало, запросил рупию. На ее счастье, вмешалась ее свита в мундирах - увели ее под руки, а то в конце улицы уже замаячил высокий стройный полицейский-сикх в тюрбане, в мундире болотного цвета, который неизвестно чью бы сторону принял...