Самый короткий путь (СИ) - "Elle D."

уважать больше, чем прежде? Или, может быть, всё-таки самую чуточку меньше, а?

Уилл слушал его, чувствуя, что дышать становится всё труднее. Голова у него шла

кругом. Голос, который он слышал, был твёрдым, ясным, в нём не было ни осуждения, ни

вины, и всё же Уилл чувствовал, как необъяснимый, невыносимый стыд захлёстывает его

с головой. Конечно. О Господи. Ну конечно. Он прав. Всё, что он говорил сейчас, было

правдой. Просто Уиллу в его ревности и оскорблённом самолюбии было недосуг

подумать про то, как всё это может выглядеть со стороны.

– Она ведь не хотела за меня, – продолжал Риверте; Уилл хотел сказать ему, что хватит, не

нужно больше, он всё понял, но ему не хватало слов, и Риверте говорил, глядя теперь не в

лицо ему, а поверх его плеча. – Она тоже пошла на сделку от безысходности, и, говоря

начистоту, её западня куда неприятнее моей. Для меня Аленсия – просто ещё один кусок

мяса, который мне не терпится запихнуть в мою ненасытную пасть. Лусиана же заботится

о той, кого любит. Она и так унижена всем этим – и разве смею я унизить её ещё больше,

выставляя напоказ свой образ жизни? Я могу делать это на глазах сианских пустозвонов,

потому что на их мнение и отношение мне решительно наплевать. Но показывать ей

двусмысленность её положения, заставить её чувствовать его ещё острее и глубже… это

было бы немножечко слишком жестоко, вам так не кажется, Уильям?

Он снова перешёл на привычное «вы» и не менее привычное «Уильям», но Уилл едва

заметил это. Ему щипало глаза, и он отчаянно боялся, что в них вот-вот блеснёт

предательская влага. А говорить Риверте, что-де ему в глаз залетела соринка, было бы

совершенно бесполезно.

Так что он справился с собой и сказал – всё равно слишком хрипло:

– А то, что вы делаете со мной – это не жестоко?

– Жестоко, наверное, – легко согласился Риверте. – Но вы ведь, в отличие от Лусианы, со

мной не по нужде, а по своей собственной воле. Кроме того, я всегда обращался с вами

дурно, а вы терпели, и этим меня разбаловали. Я забрал себе в голову, что вы стерпите

всё, что бы я ни вытворял по отношению к вам, и всё равно останетесь со мной. Ведь

останетесь?

В последних словах прозвучала едва скрываемая тревога – а может, Уиллу слишком

хотелось, чтобы она там звучала. Он опустил голову, пытаясь хоть как-то скрыть огонь,

сжигающий его лицо, и дымку, заволокшую его глаза. Он вздрогнул, когда пальцы

Риверте осторожно легли ему на подбородок и подняли его. Они были теперь на

расстоянии ладони друг от друга – на расстоянии поцелуя. Надо отодвинуться от него,

подумал Уилл. Я должен. Я мешаю ему, я не подхожу к его жизни, я ему не ровня…

Он не мог. Просто не мог. Он так долго ждал этого прикосновения и так по нему

истосковался.

– И что теперь? – сипло спросил Уилл, помутневшим взглядом шаря по склонившемуся

над ним лицу, такому любимому, такому родному лицу.

Пальцы, держащие его подбородок, задумчиво провели по его челюсти, скользнув оттуда

вверх по щеке.

– Теперь, – проговорил Риверте, – я полагаю, мы предадимся очаровательному, пылкому и

незабываемому разврату под этим чудесным деревом рядом с этой чудесной рекой. И

пусть наши лошади нам завидуют.

И они сделали это.

И Уилл понял, что на самом деле даже вообразить не мог, до чего по нему скучал.

Он сам не помнил себя, когда со стоном откинулся на спину, на траву рядом со смятым

плащом и разбросанными фруктами, и невольным, заученным жестом вскинул руки над

головой, когда Риверте потянул его рубашку, стаскивая её ему через голову. Уилл тут же

сцепил руки в замок у него на шее и поцеловал его – сам, так жадно, так нетерпеливо и

почти зло, что поразил этим сам себя. Риверте вздохнул ему в губы, кажется, слегка

удивлённо, как будто и сам не ждал от своего любовника такой страстной, жгучей обиды –

и, кажется, хотел что-то сказать, но Уилл вцепился пальцами ему в волосы, натянув

густые чёрные пряди с яростной силой, до боли, и заглушил так и не сказанные слова,

протолкнув свой язык в приоткрытые губы Риверте. Нельзя было понять уже, кто из них

кого целовал, кто из них кого притягивал к себе – их жажда, их голод, их тоска друг по

другу была одинаковой, и осознание этого наполнило Уилла таким огромным чувством,

что ему показалось, сейчас его грудь разорвётся в клочья. Он выпустил волосы Риверте и

с силой провёл ладонями по его шее и плечам, стиснул его предплечья, заставляя их

сцепиться у него на талии крепче, и неистово вжался промежностью ему в бедро,

втискиваясь стремительно твердеющим естеством в тёплую твёрдую плоть.

– Возьми, – пробормотал Уилл, когда губы Риверте оставили его рот и стали спускаться

ниже, по подбородку, по шее к ложбинке между ключицами. – Возьми меня… я не могу…

Он не мог больше ждать, не мог терпеть, настолько, что даже договорить у него не было

сил. Его задний проход сжимался и разжимался, судорожно, инстинктивно, там всё горело

в предвкушении твёрдой могучей плоти, которая заполнит его чувством безграничного,

слепого восторга, ярче и красочнее которого он ничего не знал. Но Риверте не торопился –

он будто не слышал сбивчивый шепот Уилла, будто не замечал его нетерпеливых,

лихорадочных прикосновений. Он целовал его кожу, горячую, скользкую от пота, кое-где

уже поколотую острыми стебельками травинок, он проводил большими мозолистыми

ладонями по его бокам, гладя пальцами рёбра, выступившие под кожей, когда Уилл

выгнулся, упираясь теменем в землю. Он застонал, когда рука Риверте скользнула ему под

спину и провела вниз, забираясь под ткань штанов, пока другая быстро и умело ослабляла

на нём пояс. Уилл нетерпеливо дёрнул ногами, торопясь избавиться от штанов – и

подкинул бёдра, когда его напряжённый член оказался под ладонью Риверте, толкнулся,

чуть не плача от невыносимого желания, и лихорадочно, как в бреду, нашарил его член,

всё ещё скрытый за бархатной тканью.

– Пожалуйста, пожалуйста, – не слыша и не понимая, что говорит, всхлипывал Уилл;

теперь он уже не требовал, он умолял, не замечая, что по лицу струятся слёзы, не

чувствуя, как тёплые пальцы утирают их, не слыша мягкого голоса над собой,

растворившегося в звенящем летнем воздухе, когда Риверте наконец развёл его ноги и дал

ему то, чего Уилл хотел больше всего на свете.

Дал ему почувствовать, что он здесь, что он рядом.

– Ты ведь не уйдёшь? – спросил Риверте, двинувшись в него. Уилл вцепился руками ему в

плечи и ткнулся лбом в его шею, хрипло дыша, насаживая себя на него так сильно, как

только мог, чувствуя его в себе так глубоко, как никогда раньше – но он всё равно хотел

глубже, ещё глубже, хотел, чтобы Риверте потерялся в нём и никогда не нашёл дороги

назад.

– Не уйдёшь? – упрямо повторил Риверте, и Уилл нетерпеливо застонал, ударив его

кулаком по спине, когда он медленно, мучительно медленно двинулся из него – а потом

снова в него, так осторожно, что это сводило с ума.

– Скажи. Уильям, скажи это. Скажи, что никогда не уйдёшь.

Зачем это, боже, ну зачем тебе это сейчас, ты же и так знаешь, подумал Уилл, а вслух

прохрипел:

– Трахните меня, сир, иначе я вас убью.

– Ты невозможен, – прошептал Риверте ему в волосы и взял его, глубоко, томительно,

сладко, безумно, бесконечно хорошо, и Уилл кричал от муки и облегчения, пока тёплая

ладонь вжимала его лицо в мокрую от пота мужскую шею.

Потом он лежал, задыхаясь, на своём плаще, откинув голову на вытянутую руку Риверте и

чувствуя его предплечье под своим затылком, пока другая рука графа слегка поглаживала

его забрызганный семенем живот. Уилл никак не мог отдышаться, он даже говорить не