Самый короткий путь (СИ) - "Elle D."

Уилл сидел рядом с двумя людьми, которые оба теперь, волею судьбы, оказывали влияние

на его жизнь, и непостижимым образом чувствовал, что только что, при нём и из-за него,

они поговорили друг с другом так откровенно, как не говорили ни разу за две недели, во

время которых почти не разлучались. Уилл не знал, что должен думать об этом, не знал,

сблизит ли их эта внезапная откровеность или отдалит ещё больше, не знал, чего из этого

он должен хотеть, а чего опасаться. Но Уилл понял вдруг, что отнюдь не он испытывал

самое большое смятение, гнев и неловкость от всего, что происходит в доме Фернана

Риверте в последние несколько недель.

– А впрочем, всё это вздор, – сказал Риверте, небрежно бросая салфетку рядом с тарелкой.

– В конечном итоге все получат то, чего жаждут, не так ли? Я получу наконец мою войну,

сира Лусиана вернёт дочь из монастыря, а вы, Уильям… о! Конечно! Сейчас Мадлене

всего тринадцать, но когда она чуток подрастёт, её можно будет выдать за вас. У нас с

сирой Лусианой, разумеется, родятся собственные дети, а малышке Мадлене отойдёт

графство Далнэ, и вы, Уильям, получите его в приданое. Видите, я придумал выгоду и для

вас!

Он ослепительно, уверенно улыбался, он смотрел на Уилла, говоря это, а Уилл смотрел на

него, уже не страшась, но чувствуя такую чёрную, мучительную пустоту, какой не знал

никогда прежде. Он молча посмотрел на Риверте, выдав этим взглядом всю боль, которую

причинили ему эти легковесные небрежные слова – и на секунду ему показалось, что

Риверте дрогнул, его беспечная улыбка померкла, и он отвёл взгляд. Конечно же, он

шутил – он всегда шутил, если только не говорил всерьёз, но… Уилл не хотел, чтобы он

шутил так. Он вообще видел во всём этом крайне мало оснований для шуток.

– Если моя дочь понравится сиру Уильяму, и если сир Уильям понравится ей – что ж, лет

через пять мы сможем вернуться к этому разговору, – бесстрастно сказала сира Лусиана, и

через миг добавила: – При условии, конечно, что король Рикардо сдержит своё обещание.

– Он сдержит свое обещание, монсира. Он король, – сухо сказал Риверте и тем положил

конец разговору.

Они закончили ужин в молчании и в некоторой задумчивости – словно каждому было над

чем поразмыслить после этой странной беседы. Лусиана поднялась с места первой, сказав,

что день был долгим и ей слегка нездоровится. Риверте, поднявшись, вежливо предложил

проводить её до покоев, но она отказалась, поблагодарила Уилла Норана за то, что

составил ей и сиру Риверте общество, выразила желание, что это станет доброй

традицией, и затем, негнущаяся и ледяная, удалилась.

И когда Уилл впервые за две недели остался с Фернаном Риверте наедине, Фернан

Риверте сказал:

– Вы видели? Видели, Уильям? Вы теперь меня понимаете?

– Да, сир, – ответил тот. – Теперь понимаю. Вы выбрали именно её, потому что она –

единственная женщина в Вальене, которая за вас не хотела.

– Именно! Вы всегда знали меня лучше других. Ну и как она вам? Что вы скажете? Что вы

думаете про неё, ну же, не молчите!

Его глаза поблескивали – задорно, но слегка лихорадочно. Уилл подумал, что Риверте

вряд ли сам понимает, что происходит в его жизни сейчас, вряд ли сознаёт глубину омута,

в который кидается головой… И – осознание этого было острым и болезненным, как укол

стилета – возможно, именно потому он и поступает так. Это нужно ему – это его освежает,

это привносит в его жизнь тот вкус, который Уилл, оставаясь с ним рядом, больше не мог

ему дать.

– Я думаю, – сказал Уилл Норан, глядя на дверь, за которой скрылась будущая графиня

Риверте, – я думаю, сир, что она вполне вас достойна.

Через три дня Фернан Риверте венчался с Лусианой Далнэ в кафедральном соборе Сианы.

Эта свадьба была так пышна, роскошна и помпезна, как только может быть пышна,

роскошна и помпезна свадьба, спешно приготовленная за две недели. Весь цвет сианской

аристократии собрался в соборе, невесту вёл к алтарю сам король, и архиепископ

Сианский, первое духовное лицо Вальенской Империи, соединило руки новобрачных.

Риверте был в камзоле иссиня-лилового цвета, Лусиана – в тёмно-красном подвенечном

платье, с распущенными волосами, и стало видно теперь, до чего длинны, тяжелы и

роскошны эти волосы, завивающиеся у неё на плечах тугими, блестящими чёрными

локонами. Они обменялись кольцами – лиловый аметист у жениха, кроваво-красный

рубин у невесты, – сказали брачные клятвы, архиепископ Сианский окропил молодую чету

святой водой из кадила, и тогда граф Риверте окинул с лица своей жены кружевную вуаль

и поцеловал её в губы долгим, глубоким, искренним поцелуем, а она стояла, запрокинув

голову и прикрыв густыми чёрными ресницами глаза цвета спелых вишен, принимая его

поцелуй и его власть над собой.

Уилл смотрел на них со скамьи в задних рядах собора, где он сидел между капитаном

Ортандо и Маттео Гальяной, и думал, что эти высокие, черноволосые, поразительно

красивые мужчина и женщина вместе кажутся ещё поразительней, ещё прекраснее, чем по

отдельности. По церкви пробежался восторженный шепоток, когда сир Риверте взял свою

жену за руку и повёл по проходу к дверям. Они вышли, грянул колокольный бой, и с

нетерпением ждавшая у ступеней собора толпа разразилась восторженными криками,

осыпая дорогу перед новобрачными зерном и цветами.

Они были самой красивой парой в империи. Они были так удивительно хороши, что их

любили за это.

Свадебного пира не было, как и бала. Риверте заявил, что набальствовался на год вперёд, а

его жена, судя по всему, подобных забав не жаловала. Общественность, конечно же,

огорчилась – если бы праздник всё же состоялся, он стал бы самым заметным событием

сезона, но, в конце концов, теперь и так было что обсуждать до самой зимы. Сразу из

собора молодожёны отправились в городской особняк Риверте, где немедленно занялись

приготовлениями к отъезду. С рассветом они отбывали в замок Шалле – свадебный

подарок его императорского величества графу и графине Риверте. Там они должны были

провести медовый месяц, потому что даже такой неисправимый вояка, как сир Риверте, не

мог отказать своей новообретённой супруге в некотором количестве времени и внимания.

Уилл думал – нет, был совершенно уверен – что он придёт. За шесть лет они ни разу не

расставались дольше, чем на одну-две недели – и то лишь когда Риверте ездил в Сиану по

неотложным делам, упрямо не желая брать Уилла в столицу с собой. Теперь он уезжал из

столицы, а Уилл оставался. И он отказывался верить, что Риверте сможет уехать, не

повидав его на прощанье. Уилл не знал, что скажет ему – не знал, нужно ли что-нибудь

говорить. Он не хотел говорить; ему достаточно было одного, последнего объятия, одного

глубокого, долгого поцелуя, от которого перехватывает горло и весь воздух разом

высасывает их груди, одного движения ладонью по напряжённой спине, от шеи по

позвоночнику вниз, так, что волна мурашек пройдёт по пылающей коже… Он надеялся –

не смел требовать, только надеялся, не больше – что в эту последнюю ночь он сможет ещё

раз, как раньше, откинуться затылком на подушку, вминая в неё голову и выгибая спину,

раскрыв рот в беззвучном – он владеет собой, он не будет кричать, если надо – стоне, пока

его кожу будут покрывать тысячи лёгких, как бабочки, прикосновений – пальцы, губы,

язык, ресницы… Он надеялся, что сможет раздвинуть ноги, легко и бесстыже, как делал

всегда, вспыхивая от смутного осознания того, как неправильно и в то же время как верно

всё это было, и впустит в себя эту плоть, крепкую, твёрдую, нетерпеливую, и поглотит её

целиком, сжимаясь и разжимаясь в ритме, понемногу сводящем с ума, и обхватит мокрой