Один день ясного неба - Леони Росс

На земле валялись розовые грейпфруты и танжерины. Кешью сушились на пластиковой скатерти рядом с большим алтарем под открытым небом, окруженным статуями богинь полутораметрового роста, и от коралловых кирпичиков алтаря, согретых послеполуденным жарким солнцем, струилось тепло. Три длинные тощие оранжево-черные кошки растянулись на траве, как огромные полосатые насекомые, и вылизывали себе бока. Одна из них вдруг громко замурчала и сразу прекратила, словно сконфузилась.

Многие были убеждены, что сын Интиасара много лет назад удрал в другую страну — как некогда его отец, который проявил себя отчасти авантюристом, отчасти предателем. И заставил его вернуться лишь его чудесный единственный сын: позорник, неприкаянный, ложившийся в одну постель с мужчинами. Дурная кровь, говорили о нем. Проклятье богов. Никто не проголосует за человека, который не совладал с собственным сыном. Он теперь явственно увидел характерные черты Интиасара в Романзе — он так же лукаво кривил губы.

Старые деревья во дворе пялились на него и шуршали клейкими разноцветными листьями. У тебя же есть мотылек, как будто шептали они, он же так и просится в рот!

Он вымыл сандалии в бурном море, но ему все еще чудилось, что он трогал желеобразную пяту призрака. Пята еще корчилась в его ладонях, прежде чем он швырнул ее на веранду, как слизняка.

Она извивалась, когда он придавил ее подошвой, выскальзывая и подскакивая, словно зловонный глаз. Он сразу вспомнил призрака во дворе у Пушечного ядра: какой это был малорослый, беспомощный уродец. А Пушечное ядро вела себя как простая торговка дурманом. «У меня таких пят еще много», — прошептала она. С таким же успехом она могла бы сказать, что пята была…

Чистая!

Кошка подняла лапу вверх и, изогнувшись, принялась вылизывать свой зад.

Повинуясь импульсу, Завьер встал на колени перед кошками и алтарем и положил десять пальцев на край святилища. Взглянул в лицо Эхе, богини сюрпризов.

Глядя в ее пустые глаза, Завьер произнес молитву во спасение души человека, чью пяту он растоптал.

Стайка оливковых попугайчиков шуршала в листве кокосового дерева.

Вот какое было видение: два пальца засунуты в мешочек, голова откинута назад.

Но ему надо было постучать в дверь.

* * *

По ее плечам рассыпались десятки тонких серебристо-белых косичек. Такая прическа очень ей шла. Она уменьшилась ростом, а может быть, просто он вырос за несколько минут, понадобившихся, чтобы открыть ему дверь; он стоял перед ней, опустив руки и кусая нижнюю губу словно школьник. В глазу у нее красовался тяжелый рубиновый монокль, плечи прикрывала оранжевая хлопчатобумажная шаль, она начала осматривать его туловище с промежности, куда поначалу уткнулся ее взгляд, затем оглядела ноги и только потом лицо. Узнав его, она тронула ладонью щеку и улыбнулась.

— Привет, Дез’ре, — произнес он.

Она отошла на шаг, схватила его и втащила в большой, старомодно обставленный приемный зал. Сняла с его плеча сумку, привстала на цыпочки и, усмехнувшись, поцеловала в уголок рта. У нее были теплые губы. Она проделала это так естественно, что он невольно изумился ее непринужденности и охватившей его радости.

Дез’ре взглянула на потолок.

— Дом!

И зал тотчас распух, вытянулся и изверг из стены изящную вешалку. Дез’ре повесила сумку на крючок. В сумке лежал его мотылек. Интересно, подумал он, станет ли он извиваться и дрожать. Она сняла шаль, обнажив сверкавшие плечи и шею. Ее кожа была мягкая и гладкая.

— Ну что, Завьер Лоуренс Редчуз. Тебе нравится то, что ты видишь?

Он смущенно пожал плечами:

— Выглядишь хорошо.

— Сама знаю. Я спрашивала, нравится ли тебе, как я хорошо выгляжу.

Она протянула руку и потрепала его по щеке. Он позволил ей потрогать себя. Она улыбнулась и кивнула. Похоже, она была удовлетворена тем, что увидела или ощутила. У нее были белые сильные зубы.

— Завьер Редчуз, кто бы мог подумать! Иди-ка, посиди со мной.

Она отвернулась, а его охватили сомнения.

В целом день его посвящения прошел хорошо. Дети исполнили танец, потом разыграли сценки, звучали поздравительные речи, лились слезы, играла музыка. Все было мило. Весело. Найя надела платье в горошек, в котором стала похожа на бабочку, и ему хотелось гладить ее по волосам. Дез’ре танцевала. Айо тогда еще не расстался с женой, и после тихой ссоры они сидели в уголке и целовались. Собравшиеся восторженно рукоплескали, когда на сцену вышел Интиасар. Он вроде как был немного под хмельком, и все сочли, что для него это большая редкость.

Губернатор поздравил его. Сказал, что это особый день. Поднял бокал. Он говорил о своей безмерной радости оттого, что Попишо снова вернулось на путь истинный и отныне находилось в полной безопасности. И жизнь на архипелаге вновь стала обильной и стабильной. Любил он рифмованные лозунги. «Вы ведь знаете, о чем я, господа! И дамы, я уверен, вы думаете так же, по правде сказать. Мы возвращаемся к нашим первоосновам».

Завьер с трудом скрывал негодование. Смысл сказанного был ясен: народ снова обрел радетеля мужского пола, а в его лице — надежного женатого мужчину.

Дез’ре фыркнула, встала и ушла. В толпе поднялся ропот. Завьер тоже поднялся и пошел за ней. Позволить наставнице покинуть торжество в одиночестве было с его стороны проявлением вопиющего неуважения, к тому же он считал, что она права. Вот тогда-то он и почувствовал, как ногти Найи впились ему в руку. Он взглянул на нее: она буравила его свирепым взглядом. И он сел обратно на стул в недоумении, но потом понял, в чем проблема. Он не мог бросить жену и побежать за женщиной, которая раньше была его любовницей. Об этом все знали.

— Он неправ, Найя, — прошептал Завьер. — Пойдем со мной.

Но на ее лице застыл гнев, а Интиасар уже пригласил его подняться на сцену, и почетные гости захлопали, а толпа собравшихся начала скандировать его имя и еще что-то, отчего его наполнила радость и одновременно замутило от волнения. Восторженные крики звучали у дверей его ресторана и доносились с пляжа под горой, и перекатывались от дома к дому, отлетали от гор, волнами бежали через весь архипелаг, подобно первобытному песнопению.

Завьер, Завьер, Завьер!

Потом у него три месяца болела голова. Внутри черепа словно клокотал голод людей, громогласный и бессловесный. Понадобилось немало усилий, чтобы сосредоточиться, чтобы готовить еду из их эмоций: понять, включив раскалывавшуюся от волнения и тревоги голову, что вон та женщина за столиком в