Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров

Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промысел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и другая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов. временами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.

В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на болотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, недолго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со страхом увидел как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать», — содрогнулся в воде Гришка и, наступив ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.

Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». — «Они у вас тут все глупые — голого моржа- купальщика не видали, вот и перепугались», — отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не задавая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цыгарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удовольствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пулей выскочил из воды к намокшей одежде.

После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого — могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся добыча, будь то рыба, грибы, ягоды, травы, березовые веники или краденые сети — попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил — пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки, и где его подкармливали на кухне.

Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.

Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников аборигенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с достоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения: «Ешь, ешь»… причем делалось это не торопясь, с оглядкой на угощающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя неназойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.

Наша лодочная станция — представляла собой своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Постоянно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве что у туристов и альпинистов.

В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благодаря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водномоторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников — приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единственного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков подобных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное, знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лодке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти минуты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воздуха, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»

Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ничего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспородной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь