Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

Опять пришла Карлин и принесла мне поесть: фрукты, домашний белый хлеб и молоко.

Я съела и выпила все, хотя почти не ощущала вкуса еды; даже сочную сладость клубники я как следует не почувствовала.

Я ждала…

Уже смеркалось, когда Флоор наконец появился. Он осторожно вошел в комнату, где свет еще не был зажжен. На этот раз он был точно неясный призрак, случайная тень, проскользнувшая мимо других теней в комнате. И вопрос его прозвучал приглушенно, смутно:

— Ханна… Ты не спишь?

— Нет, — ответила я.

Голос у меня был хриплый, как будто я целый день кричала; а ведь я лежала молча, лишенная дара речи, как тяжелобольная.

Флоор пододвинул стул поближе ко мне, ножки стула зацепились за ковер; наконец Флоор сел. Он двигался так медленно и осторожно, что мне стало ясно.

— Хюго умер, да? — спросила я, не в состоянии более выдержать этой тишины.

Лишь после паузы последовал его сдержанный ответ:

— Да… он умер.

Нелепость, подумала я. Флоор говорит, что Хюго умер. Но это нелепость. Хюго смеется, или едет на велосипеде, или лежит где-нибудь, спрятавшись, сжимая в руке револьвер. Он подстерегает предателя или же пробирается между дюнами домой. Сегодня вечером он, вероятно, придет. Хюго, о котором говорит Флоор, — это кто-то другой, а не тот, кого я знаю. Хюго, которого знаю я, это гибкий, живой, сильный боец Сопротивления, который никому не даст себя одурачить. Этот человек настолько полон жизни и любит жизнь, что утверждение Флоора просто смехотворно. Мой Хюго не умер. Может быть, умер тот, которого схватили в Заандаме, тяжелораненый, истекающий кровью…

И вдруг эти два образа столкнулись в моем сознании — и мне даже показалось, будто я услышала треск. Живой Хюго, которого я знала, которого видела накануне, который целовал мне руки, к плечу которого я прижималась, и мертвый Хюго, о котором говорил Флоор, слились в один образ.

— Ханна! — услышала я голос Флоора. — Что ты делаешь?

Я встала с дивана и сразу же споткнулась, запутавшись ногой в пледе. Затем я пошла к двери. И услышала, как Флоор вскочил и крикнул мне вслед:

— Ханна!

Я открыла дверь. Прошла коридор. И очутилась в кухне. Темные шторы были спущены. Над столом горела одна-единственная электрическая лампочка. Ян и Карлин вместе с Хейсом сидели за кухонным столом и ели. Когда я вошла в кухню, они уставились на меня — я покачивалась, точно пьяная. Ян положил на стол ложку, он кормил сына кашей. Я заметила страх в глазах Карлин, устремленных на меня.

— Флоор только что сообщил мне, — сказала я все тем же резким хриплым голосом, — что Хюго умер… Умерщвлен немецким приспешником… Вы понимаете это? Хюго нет больше в живых! Хюго, который должен был стать моим мужем. После войны мы с ним хотели обвенчаться. С единственным, кого я любила и буду любить. Его убили…

Стол поплыл перед моими глазами; лица Яна, Карлин и Хейса потонули в мрачном тумане. Лампочка стала уменьшаться и превратилась в тоненькую тлеющую спираль. В ушах у меня снова зашумело, как будто с потолка хлынула вода. Во второй раз я потеряла сознание.

…Я лежала все на том же диване. Мне казалось, я слышу шум моря, хотя море находилось отсюда очень далеко; самое большее, что я могла бы слышать, — это вой ветра, гулявшего вдоль берега. Под крышей дома птицы шелестели крыльями. Свеча горела на столе. Карлин сидела, сгорбившись, в одном из своих плюшевых кресел, закутанная в одеяло. Я увидела, что она спит.

Сначала я не поняла, почему она тут сидит и почему я лежу на диване.

Теперь я знала почему.

Я не плакала. Меня охватила апатия. Я чувствовала себя беззащитной против жизни, против всего, что случилось и может еще случиться. Мысли текли медленно, несложные, отчетливые, ясные.

Впервые я представила себе Хюго мертвым: на носилках, недвижимого, руки сложены на груди. Видела даже его лицо, оно не выражало более ни ненависти, ни любви, а лишь покой. Я старалась представить его себе именно таким и считала, что сама я должна отказаться от ненависти или любви. Медленно, очень медленно приняла я сердцем правду.

Спокойно лежа под пледом, я повернула голову в сторону спящей Карлин.

Многие вещи впервые стали мне понятны. Я рассматривала их так, как должен смотреть на них взрослый человек. Я понимала, что пора моего девичества прошла. Теперь, после смерти Хюго, я должна относиться к жизни, как взрослая женщина.

Страшно ограниченно человеческое существование… Бесконечность, заложенная в нас, проявляется как кратковременное горение: каждый человек — точка в вечности.

И эта пылающая точка, это пламенное, искрой вспыхнувшее в бесконечности явление — господин жизни и ее созидатель. Но только тогда, когда человек сам вносит в жизнь содержание. Иначе жизнь его не имеет никакого смысла.

Мыслью я не могла объять существование мириадов звезд солнечных систем. Как только я пыталась это сделать, я теряла путеводную нить, точку опоры. Но я становилась человеком, когда обращала мысли к земле, когда раздумывала над тем, как эту маленькую землю сделать доброй и щедрой для себя и своих ближних.

Земля — арена нашей жизни. Нет, она частица вселенной; она дана нам для того, чтобы мы, исчезнув с ее лица, оставили ее иной, более совершенной, более человечной.

В этом и состоит особенность и ценность человеческих деяний. Люди, совершающие какие-либо действия, не считаясь с общим благом, покушающиеся на это благо и противодействующие ему, не заслуживают того, чтобы жить. Жизни можно служить единственно жизнью. Только тот, кто сгорел ради общего блага, мог прорваться сквозь грозные оковы своего «я», своей прирожденной ограниченности. Но кто, умирая, не сумел порвать оков, тот, думалось мне, всего лишь жалкая, никчемная искра.

Хюго порвал оковы. Он прожил, как немногие. Его горение спасло жизнь другим людям. Я понимала теперь, что навязчивую мысль о смерти можно преодолеть, даже мысль о страшной смерти Хюго, если только я ни на мгновение не буду забывать, что надо думать не о его смерти, а о его жизни.

Я не должна плакать из-за того, что Хюго умер; это был бы плач, вызванный состраданием к самой себе. По отношению к Хюго никакого сострадания быть теперь не может. По отношению же к себе я не желала и не должна была допускать этого.

Я должна быть свободной, отрешиться от ужасного сознания ограниченности и ничтожности нашего существования.

Я хотела гореть. Пусть недолго, если нельзя иначе, но не менее ярко, чем Хюго.

Я размышляла над всем этим без любви и без ненависти; подобно тому, как думаешь о правде, скрыться от которой нельзя. В душе я стала спокойной, настолько спокойной, что сама себе удивлялась. Я лежала, вглядываясь в пространство, пока за занавесками не забелел рассвет. Тогда я погрузилась в первый целительный сон.

Книга четвертая. БРОНЯ НА СЕРДЦЕ

Фотокарточка

а следующее утро я встала, как обычно, и вышла к завтраку тоже в обычное время. Флоор не смог уехать накануне вечером. За столом он сидел напротив меня. Ян Ферлиммен работал на огороде, а Карлин — она все еще смотрела на меня с опаской и держалась как-то робко и скованно — постаралась тоже исчезнуть вместе с Хейсом.

Мы с Флоором остались вдвоем.

Мне показалось, что ему это не совсем по душе. Я заметила, что он украдкой боязливо поглядывал на меня, затем снова переводил взгляд на клеенку на столе или же на зеленый ландшафт за окном. Я намеревалась поговорить с Флоором, призвав все самообладание, на какое только была способна. Но все-таки я должна узнать все про Хюго.

— Флоор, — начала я, — ты можешь сказать мне все… теперь.

Взгляд его ясных серых глаз был одновременно и смущенным и испытующим.

— Не знаю, Ханна, сможешь ли ты…

— Смогу ли вынести? Да, Флоор… Обещаю, что не поставлю тебя в затруднительное положение, не буду кричать или плакать… Я все продумала, Флоор. Теперь я знаю, что в этот день все с самого начала не удавалось… Так должно было случиться. Я предчувствовала это уже тогда, когда стреляла в Друута и ни одна пуля не попала в цель. Я подавила в себе это предчувствие. Но именно тогда неудача и определилась.

Флоор молчал. Медленными глотками он выпил чашку молока.

— Каждый может потерпеть неудачу, — продолжала я. — Я не собираюсь грызть себя и мучиться сознанием своей вины. Но если бы я стреляла лучше…

Флоор быстрым движением поставил чашку на стол и сказал:

— Нет, Ханна, не в том дело… Не хочу даже слышать это от тебя. Неудача — это верно. И я нисколько не удивляюсь… Вам обоим, тебе и Хюго, сопутствовало слишком много счастья.

Я молчала, потрясенная его последними словами, смысл которых, впрочем, был совсем иным, чем мне тогда представилось. И я отвернулась от Флоора. Но он, видимо, моментально почувствовал, какое впечатление произвела его фраза насчет «счастья» моего и Хюго. Он кашлянул и быстро поднес ко рту чашку, хотя она была пуста.