Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин

На самом деле эти два размышления – о первородной вине и более повседневных винах и тревогах – прямо связаны. Сирийские мистики говорят: мир не идеален, а значит, мы не можем абсолютно все держать под контролем. Знаете, эта мысль помогла мне преодолеть собственную тревожность. Несколько лет назад я только-только начал отпускать старшего сына одного гулять в большой парк у дома и, конечно, страшно переживал. Но потом я подумал, что, хотя я не знаю, как мир встретит моего сына, «замысел» в том, чтобы ему с этим миром столкнуться. Непроизвольно я тогда повторил мысль Исаака Сирина о выходе Адама и Евы с их маленького участка земли. Не знаю, может быть, это довольно очевидная вещь для современных родителей, но мне, как обычно, нужно было какое-то авторитетное утверждение. Так я избавился от чувства тревоги (и вины – за потенциальные опасности, от которых я не смогу уберечь своего сына).

Филипп: А вы любите Гребенщикова?[44]

Максим: Да, безумно люблю.

Филипп: Помните песню «Сидя на красивом холме»[45]?

…Но мы идем вслепую в странных местах,И все, что есть у нас – это радость и страх,Страх, что мы хуже, чем можем,И радость того, что всё в надежных руках…

Максим: Да, вы знаете, вторая часть, «радость того, что всё в надежных руках», – это абсолютно идея сирийских мистиков. Они очень любили говорить, что всё под контролем. Что бы ни произошло, Бог в курсе дел, ты не брошен. А сам куплет звучит просто как гимн феодорианского богословия.

Филипп: То есть последователей Феодора Мопсуестийского?

Максим: Да, и в особенности Исаака Сирина. В одном своем трактате[46] он, прямо как Борис Борисович, говорит о человеческом несовершенстве и божественной заботе. Исаак Сирин выстраивает безумную, на первый взгляд, картину, когда людская неидеальность становится для Бога поводом явить свое милосердие. Однако автор вводит еще один фактор: волю человека. Идеал недостижим, но разница между идеалом и действительностью создает то напряжение, в котором воля человека может себя проявить. Сделать шаг навстречу неизвестному – а последствия этого шага «в надежных руках». Поэтому Исаак Сирин говорит о том, что вера преодолевает рациональный страх[47] – рациональный в том смысле, что, оценивая ситуацию логически, человек может не видеть точку опоры, хотя она всегда есть.

Филипп: Получается, что есть некоторое несоответствие между своей жизнью и тем или иным идеалом, явленным в священных текстах, в социуме или внутри самого себя. Кажется, сегодня это принято называть перфекционизмом. И сирийские мистики не сокрушаются: «О, насколько же я далек от идеала, и поэтому я испытываю чувство вины», а радуются: «О, как прекрасен идеал, и здорово, что я к нему иду».

Максим: Да, именно так, вы отлично это сформулировали. Сирийская мистика – это мистика радости, и мы сейчас от темы вины ушли немного в сторону страха и радости. Это смежные вещи, но о них мы поговорим отдельно. С виной, как мне кажется, ближе связано такое явление христианской культуры, как самоуничижение. Вот есть такая молитва в конце 18-й кафизмы Псалтири:

Владыко Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, помилуй мя, грешнаго, нищаго, обнаженнаго, лениваго, нерадиваго, прекословнаго, окаяннаго, блудника, прелюбодея, малакия, мужеложника, сквернаго, блуднаго, неблагодарнаго, немилостиваго, жестокаго, пияницу, сожженнаго совестию, безличнаго, бездерзновеннаго, безответнаго, недостойнаго Твоего человеколюбия, и достойна всякаго мучения, и геенны, и муки[48].

Меня в детстве удивляла эта молитва – я ведь еще не все упоминаемые в ней грехи мог совершить. Конечно, ее смысл в переживании собственной далекости от идеала, и у сирийских мистиков это переживание тоже есть, но у них акцент совсем другой – на радости перед красотой, хотя ты еще не дошел до нее.

Филипп: Про грехи, которые ты еще не успел совершить, – очень знакомая история. Я, когда собираюсь на какую-нибудь вечеринку с коллегами, могу заранее испытывать чувство вины перед моими близкими, что проведу вечер не с ними.

Максим: Да, мне тоже это знакомо. Когда мы ездили с женой в Салоники, я оправдывался перед тещей: это исторический город, там очень много важного будет для моей работы, да и город портовый – не искупаешься толком. В общем, я чувствовал, что просто поехать на море – это уже что-то необязательное.

Филипп: У нас вообще сильно представление о том, что работать на износ хорошо, а отдыхать – как будто стыдно.

Максим: Да! Я недавно почувствовал такую неловкость, когда мой коллега пожаловался, что совсем не выспался. Я в тот день спал восемь часов и сразу ощутил, что, вероятно, как-то недостаточно самоотвержен.

Филипп: Возможно, это наследие той самой культуры первородного греха через много-много вод на киселе по-прежнему на нас влияет?

Максим: Сложно сказать. Но сирийские мистики на этот счет говорили, что важно чередовать напряжение и расслабление. Эта идея была еще у основателей египетского монашества. С одним из них, Антонием Великим, жившим в IV веке в Египте, однажды приключилась такая история. К нему прилетела птичка, и он стал ее очень нежно гладить. Другой монах это увидел и осудил его за то, что он позволил себе хоть и небольшое, но очевидное удовольствие.

Филипп: Орнитологическое.

Максим: Ну неважно, погладить птичку или котика, – любое маленькое удовольствие. И тогда Антоний сказал ему: что будет, если ты натянешь лук слишком сильно? Лук лопнет. Так и здесь: если ты будешь слишком нагнетать, то просто лопнешь, сломаешься и ничего не сделаешь вовсе[49]. И сирийские мистики вслед за Антонием прямо говорят о том, что смена напряжения и расслабления, света и тьмы, работы и отдыха – это не просто случайный сбой, в этом состоит само устройство мира, придуманное Богом. Как сказал пророк Исайя, тот, кто дает нам свет, тот и дает нам тьму[50].

Филипп: О, это прямо как в песне «Наутилуса Помпилиуса»[51]:

Тот, кто дает нам свет,Тот, кто дает нам тьму.И никогда не даст нам ответНа простой вопрос – почему?

Максим: Я на это намекал своей вольной цитатой. Вероятно, поэт опирался на слова пророка. Но, думаю, смысл этих слов не столько в том, что Бог сам является источником онтологического зла, сколько то, что периоды тьмы, в которые мы испытываем досаду, упадок сил, нежелание что-то делать, естественны. Это программа, которая Богом вложена в устройство мира. А значит, мы не должны оправдываться, если, например, хотим отдохнуть или провести время так, а не иначе.

Филипп: Максим, я помню, что мы собирались поговорить о радости в другой раз[52], но все равно мне хочется здесь вспомнить слова из моей любимой настольной книги – дневников отца Александра Шмемана[53]. В одной из записей он противопоставляет вину и радость таким образом:

Начало «ложной религии» – неумение радоваться, вернее отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней – правильны, подлинны и плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости они легко становятся «демоническими» – извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: всё это соблазны, всё это «прелесть». ‹…› Где, как, когда извратилась, замутилась эта «тональность» христианства или, лучше сказать, где, как и почему стали христиане «глохнуть» к ней? Как, когда и почему вместо того, чтобы отпускать измученных на свободу, Церковь стала садистически их запугивать и стращать?[54]

Максим: Это тема огромная, и, конечно, она выходит за пределы сирийского христианства. В самом деле, если сейчас мы будем сравнивать нынешние православие и католицизм с тем христианством, каким оно было в первые века своего существования, мы найдем много вещей, которые вообще трудно поставить вместе на одну плоскость. И, конечно, отец Александр Шмеман указал на самую болезненную вещь: если бы христианство было религией вины, оно бы не смогло привлечь людей в Римской империи, не смогло бы эту империю в конце концов изменить. Людей привлекала в новом учении как раз радость освобождения. Люди,