Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин

Максим: Когда ты смотришь на человека, ты видишь какую-то часть его образа, и всегда есть соблазн его дорисовать. Полюбить пустоту – значит удержаться от этого соблазна и получить удовольствие от того, что этот образ дорисовывается совсем не так, как ты того ожидал.

Филипп: То есть это тоже об умении находиться в моменте, в созерцании того, что есть на самом деле.

Максим: Да, так и есть.

Филипп: Знаете, мне немного неловко, но у меня в ответ на теорию мистиков о пяти ступенях созерцания есть моя собственная теория о трех степенях похмелья. Знакома вам такая ситуация?

Максим: Похмелья?

Филипп: Ну да, это очень похоже на то, о чем вы говорите. Есть три степени похмелья. Первая – это когда вы испытываете физическую боль: вам неприятно, у вас болит голова, вас подташнивает и так далее. Это нестрашная ситуация, есть разные способы с ней справиться: борщ, бургер, свежевыжатый сок – неважно. Вторая степень – угрызения совести: когда ты вспоминаешь все, что происходило накануне, неосторожные высказывания, стыдные поступки или, наоборот, что-то, что ты должен был сделать, но не сделал из-за опьянения или похмелья. Это ужасно. И третья стадия – ради нее некоторые и выпивают – это ощущение абсолютного спокойствия и пребывания в текущем моменте. Ты смотришь на все вокруг – и тебя это веселит, ты останавливаешь тревожные мысли, становишься внимательным и начинаешь все любить. Правильно ли я понимаю, что это и есть первая ступень созерцания, о которой вы говорите?

Максим: Надеюсь, меня никто не побьет камнями, но, я думаю, это соотносимые состояния. Вопрос только в том, каким и куда ты из этих состояний вернешься.

Филипп: Я хочу заметить, что мы вовсе не занимаемся пропагандой алкоголизма. И лично моя цель, простите за откровенность, – достигать третьей стадии похмелья без алкоголя.

Максим: Да, но я хочу добавить, что сирийские мистики свое состояние часто обозначали словом равваюфа (rawwāyūṯā), которое означает «опьянение». Был у них и мотив похмелья – правда, все это относилось не к буквальному, а к духовному опьянению и состоянию подавленности и помрачения, которое накатывает после мистического опыта. Более того: именно об опыте открытого взгляда, который бывает в созерцании природы, Исаак Сирин говорил как о вине, веселящем сердце человека[29].

…Поистине это есть то прекращение [молитвы], которое выше молитвы: оно заключается в том, [что человек] пребывает в постоянном изумлении перед всяким созданием Божиим наподобие тех, кто обезумел от вина. Это и есть то вино, которое веселит сердце человека[30].

Филипп: Максим, понятно, что все, что вы сейчас описали, – это образы, но имеют ли они какую-то материальную основу? Мистики что-то ели, пили, курили, чтобы прийти в эти состояния?

Максим: Ничего интересного. В их трудах не встречается никакого упоминания веществ, говорится только о телесных практиках, и то достаточно сдержанно. Вообще, они уделяли отдельное внимание «правильному» способу подниматься к просветлению. Еще Евагрий Понтийский заметил: после взгляда на солнце какое-то время видишь все вокруг с пятнами-фосфенами[31]. После достижения просветления через «черный вход» (к примеру, через реальное опьянение) тебе потом будет трудно вернуться к этому состоянию или удержаться в нем. Поэтому важным для них понятием было амминуфа (ʔammīnūṯā), которое точно так же, как еврейское «амен» (наше «аминь»), происходит от корня «алеф-мем-нум», указывающего на стабильность и надежность. Поэтому, резюмируя, можно сказать, что сирийские мистики призывают подниматься по ступеням созерцания без помощи алкоголя и учиться себя в этом состоянии удерживать.

Филипп: Хорошо, но все-таки, пока мы не достигли просветления и не можем искренне полюбить всех вокруг, что же нам делать? Или это уже вопрос не к сирийским мистикам?

Максим: На самом деле для мистиков это был не менее актуальный вопрос. Они ведь не сразу уходили в пустыню или в затвор, а сперва годами жили вместе с другими монахами в монастыре. Эти люди только начинали свой путь к лестнице пяти этажей, и сожительствовать им бывало непросто. Ситуации доноса настоятелю или высшему церковному начальству, упрека и обесценивания их богословских исканий хорошо известны из монашеской литературы того времени. Палестинский монах Дорофей Газский писал, как один его сосед мочился у его изголовья, а другой подбрасывал ему клопов, так что несчастный Дорофей не мог спать[32].

Филипп: Ужас какой. Но что же мне тогда делать, если я не люблю ближнего? Мочиться под его дверью, кидаться в него яйцами? Как встать на путь принятия другого человека?

Максим: Сирийская мистическая традиция строго разграничивает мир вещей, которые подчинены объективным закономерностям, и сознание, с которым случаются сотни непредсказуемых перемен. Мы часто совершаем одну и ту же познавательную ошибку: воспринимаем других людей так, будто это предсказуемые физические объекты или уравнения, которые можно решить. Мистики же предлагают принять как данность, что в этом уравнении есть неизвестное и решить его вам не удастся, пока это неизвестное не откроет себя само.

Филипп: Получается, они призывают к бездействию?

Максим: Нет, они говорят о дисциплине ума, об усмирении собственных фантазий и собственного мнения. Одна из главных целей этого упражнения – остановить тот самый внутренний диалог, с которого мы начали, бессмысленные воображаемые споры, на которые мы тратим много сил. Но они призывают также и не испытывать чувства вины, не лицемерить. С точки зрения сирийских мистиков, лучше признать, что в тебе живет неприязнь и даже ненависть, чем пытаться убедить себя в обратном. И это благоговение перед тайной человека приводит нас к теме границ. Тех самых границ, о которых сейчас говорят много – и говорят не зря.

Филипп: В чем вы видите здесь связь?

Максим: Вторгнуться в тайну человека без спросу – все равно что без спросу войти в святилище (в Библии есть история царя, пораженного проказой за такое[33], христианские авторы любили ее вспоминать). И мой собственный мир тоже святилище, которое нужно сберечь (у мистиков часто появляется такой образ). Более того, понимая, что внутренний мир ближнего непредсказуем и ты не можешь за него ответить, ты в конце концов берешь ответственность исключительно за себя.

Филипп: И тогда портрет, о котором вы говорили, дорисовывается неожиданным образом, а ты сохраняешь способность его рассмотреть. Попробую осторожно применить это в следующий раз, когда встречусь со своими соседями, и, если что, просто протяну им эту книгу.

Еще четыре ступени

Мы рассказали только о первой ступени созерцания, но осталось ведь еще четыре.

Вторая ступень – созерцание невидимых существ: ангелов и человеческих душ. Независимо от того, верите ли вы в первое и/или второе, за этим созерцанием стоит конкретный опыт мистиков, имеющий социальное измерение. Этот опыт начинается с того, что, научившись равному (равно заинтересованному) взгляду на творения этого мира, мистик и людей перестает ранжировать, ставить их выше или ниже в своем личном рейтинге. На этом этапе, по мнению Иосифа Хаззайи, задействована яростная часть души – та, что отвечает за гнев, обиду, решительность, постоянство, смелость, трусость. Это не случайно: созерцать природу, как на первой ступени, гораздо легче и приятнее, чем людей. Здесь же от человека требуются решимость и постоянство. Перефразируя название книги немецкого теолога Пауля Тиллиха, я бы сказал, что необходимо «мужество смотреть». Вершиной этого этапа становится состояние, которое сирийские мистики назвали «ясностью» или «светлостью» – шафйутой (šap̄yūṯā). Для Иосифа Хаззайи «ясность» – это состояние, превышающее уровень форм и слов. Внутренний мир человека неизобразим, как и ангел: их невозможно показать такими, какие они есть. Именно в этом состоянии, когда мистик становится выше форм и слов, в нем и пробуждается равная любовь ко всем людям – «без различия лиц». Любая форма ограничивает, любое слово приводит к суждению, а значит, предопределяет ви́дение и этим становится помехой, пятнышком на стекле. Снова вспоминаются письма Марины Цветаевой: «Язык – примета века. Суть – Вечное. И потому – полная возможность проникновения друг в друга, вопреки розни языка»[34].

Сирийские мистики были убеждены в том, что в состоянии ясности человек видит других людей такими, какие они есть на самом деле. Не внешне благопристойными и не внутренне отвратительными, а сверх