Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин

внутренне прекрасными (хотя люди могут прожить жизнь и так и не познать этого). Родиться любви в этом состоянии так же естественно, как свету проникнуть сквозь чистые стекла.

Исаак Сирин и Иосиф Хаззайа описывают этот опыт так:

…Ты преисполнен сострадания ко всем людям и в жалости по отношению к ним твое сердце изнемогает и горит, будто в огне, – без различия лиц[35].

…Все люди будто пребывают в сердце твоем, и ты обнимаешь и лобызаешь их с любовью (reḥmṯā), изливая в любви твоей (ḥubbāḵ) благость твою (ṭaybūṯāḵ) на всех[36].

Третья и четвертая ступени – это созерцание Суда и созерцание Промысла, которые сирийские мистики часто называют вместе. Речь идет о божественном суде над миром и божественной же заботе (именно таков смысл слова «промысл», который часто пишут с пропуском буквы «е», чтобы не путать с промыслом вроде рыбного и другими подобными вещами).

Тут интересно проследить за тем, как меняются идеи при встрече разных культур. Например, был такой грекоязычный богослов IV века Евагрий Понтийский. На него ориентировались многие мистики последующих веков. Он исходил из того, что изначально были сотворены идеальные духовные существа, а материальный мир был создан тогда, когда эти существа отпали от созерцания Бога. Сложный и прекрасный известный нам мир – это результат божественного суда и божественной заботы об отпавших существах, которые призваны вернуться к состоянию единства с Богом. У сирийских мистиков, читавших Евагрия, такой предпосылки не было: для них мир в его красоте и странности, совершенстве и неидеальности был с самого начала задуман Богом именно таким, каким он нам известен. Поэтому созерцание Суда и Промысла – это проникновение в первую очередь в то, как складывается жизнь людей на земле. По утверждению Иосифа Хаззайи, в этом опыте тому, кто способен видеть, открываются все дела людей, совершавшиеся в истории, и здесь напрашивается параллель с еврейской мистической традицией. Согласно Третьей книге Еноха[37], все дела людей, начиная с Адама, записаны на небесной завесе, которая называется паргод. Иосиф Хаззайа тоже описывает человека, достигшего третьей и четвертой ступеней, как переступающего за завесу святая святых.

Итак, мистик на первых ступенях учится видеть людей какие они есть (независимо от их дел), затем всматривается в их обстоятельства и действия – и этот урок еще более трудный по сравнению с первыми ступенями. По этому поводу Иосиф Хаззайа замечает: неслучайно человек сначала получает опыт любви ко всем людям в состоянии «ясности», а потом уже видит их поступки[38]. Без этой любви смотрящий, узнав обо всех делах людей в созерцаниях Суда и Промысла, сошел бы с ума от гнева.

Наконец, пятая ступень – это видение божественного света. Если на предыдущих ступенях мистик фиксировал себя в мире, находил новые точки отсчета для взгляда на природу, людей и их поступки, то на пятой ступени он видит весь мир разом и уже вне времени. Он отрывается от всего творения, его точка отсчета «помещается» в Боге, и он не видит ничего, кроме Бога. Бехишо Камульский, обобщая опыт сирийских мистиков VII–VIII веков, говорит, что и на предыдущих ступенях человек видит все в божественном свете, подобно тому как человек днем видит все при свете солнца, хотя в само солнце всматриваться скорее не будет. А на пятой ступени он увидит Бога лицом к лицу. Для Церкви Востока явленное лицо Бога – это человеческое лицо, лицо Христа, но это предмет для отдельного разговора.

Таков краткий обзор мистических ступеней восхождения – или нисхождения, ведь все описанное происходит, согласно нашим авторам, в сердце человека.

Глава 2

Чувство вины,

или

Как быть, если все время стыдно перед детьми, друзьями и самим собой?

Филипп: Максим, мы поговорили о любви к ближнему и пришли к тому, что ближнего любить не обязательно и что не нужно испытывать по этому поводу чувства вины. А теперь хочется отдельно поговорить об этом чувстве. Мне кажется, многие из нас его испытывали и испытывают по сотне разных причин. Проводите с ребенком меньше времени, чем могли бы? Проводите слишком много времени и поэтому ничего другого не успеваете? Здравствуй, чувство вины. Давно не звонили родителям? Хорошо себя чувствуете, когда всем вокруг плохо? Это стыдно. Обесценили мистические ступени созерцания, сравнив их со степенями похмелья?

Максим: Это вы сравнили.

Филипп: Вот именно. И теперь испытываю по этому поводу чувство вины.

Максим: Что ж, «восплачемте, братья», как сказал Макарий Великий[39]. На самом деле я не думаю, что сирийских мистиков ваше сравнение с похмельем задело бы.

Филипп: Хорошо, хотя бы по этому поводу я постараюсь не чувствовать себя виноватым. Но все равно в моей голове миллион других вин. Как говорит Лиза Марантиди, редактор этой книги, – это бесконечный вин-вин. Но главное (и, возможно, определяющее всех этих маленьких вин) – это первородный грех. Как будто с тех пор, как Адам и Ева вкусили проклятое яблоко, все пошло наперекосяк!

Максим: Кстати, Феодор Мопсуестийский считает, что это был инжир[40]. Так что если Стив Джобс эту историю имел в виду, то облом.

Филипп: Ну вот, теперь еще и Джобс виноват. Но если серьезно – понятие первородного греха для христианской и вообще для западноевропейской культуры, наверное, одно из самых важных. Люди живут в мире, в котором Адам и Ева совершили преступление, а за этим произошло все то, с чем мы имеем дело каждый день. Я недавно читал перед сном Блаженного Августина – одного из Отцов Церкви, современника некоторых наших сирийских героев. В одном месте он говорит о том, что после первородного греха жизнь человека стала скорее медленной смертью или – мне ужасно нравится это выражение – «преизобильной скудостью»[41]. Получается, что грехопадение – начало истории человечества. И этот извечный грех и вина за него всегда с нами. Пожалуйста, скажите, что наши сирийские мистики думали иначе.

Максим: У меня для вас хорошие новости. Сирийские мистики считали, что первородного греха вовсе не было. Они унаследовали этот взгляд от уже упомянутого мной Феодора Мопсуестийского, автора антиохийской богословской школы, жившего в IV – начале V века. Феодор говорит, что изгнание из рая – трагическое в традиционном представлении событие – было на самом деле не наказанием, а частью божественного плана, в частности на человека[42]. Исаак Сирин повторяет вслед за ним: неужели вы думаете, что Бог хотел, чтобы Адам и Ева остались на этом маленьком клочке земли? Зачем же Ему было тогда создавать такой большой прекрасный мир? Нужно было, чтобы они шли и преобразовывали всю эту землю, а то, что описано в Библии, – это не наказание, а божественная педагогика[43].

Филипп: Получается, нет предвечной вины, унаследованной от прародителей?

Максим: Да, и отсюда совершенно другой взгляд на то, что человеку делать со своей жизнью, с переживаниями, страстями, мыслями и отношениями.

Филипп: И что же это за взгляд?

Максим: Помните, мы говорили в предыдущей главе о красоте пустоты? О том, что путь к принятию другого лежит через готовность признать, что мы о нем ничего не знаем и что люди – это не застывшие раз и навсегда уравнения? То же и с миром. Феодор Мопсуестийский исходил из того, что Бог изначально создал мир склонным к изменениям. Мир устроен не идеально, и то, что в нем происходит, часто вызывает у человека тревогу. Но эти свойства мира соответствуют воле Бога, и это уничтожает миф о первозданной катастрофе. «Мир не идеален, и это нормально. Давайте уже что-нибудь делать», – как бы говорит Феодор. Значит, выстраивая свои отношения с миром, тебе не нужно брать в расчет этот фактор – вину и изначальную испорченность. При этом ты не идеализируешь положение вещей, ведь недостатки никуда не деваются. Но теперь они становятся местом для приложения усилия. Согласитесь, есть разница: работать в две смены для того, чтобы заплатить долг, и работать столько же для того, чтобы построить дом. Слыша от некоторых христиан, что смысл жизни в спасении, я задумывался: ведь это то же самое, что свести смысл плавания к тому, чтобы не утонуть. Точно ли люди учатся плавать для этого?

Филипп: Хорошо, сняв с себя вину за грехопадение, давайте попытаемся решить с помощью сирийских мистиков другую проблему, а именно – чувство вины, которое вызвано какими-то жизненными обстоятельствами. Или это другая история, связанная с обыкновенной тревожностью, которая в принципе свойственна людям?

Максим: