Второй меч - Петер Хандке

Ребенок и лукавый пацан – вот он кто был. И одновременно я мог себе представить, и не только в ту конкретную ночь, и больше я ни о ком в нашем предместье так не думал: этот Эмманюэль кого-нибудь, и весьма скоро, может убить. (Но разве не было еще одного, третьего убийцы и душегуба? Об этом, наверное, позже…) И я не находил никакого объяснения для подобного «видения», и уж точно не подходило то, что используется в детективах, особенно в старых, когда убийцу якобы можно опознать, а мой приятель как раз был такой случай, по тому, что они зрачки закатывают вверх, отчего у них глаза становятся почти совсем белые.

Я однажды приступил к нему с расспросами, он меня высмеял. Но его первой реакцией на мой, во многом наигранный, призыв был едва заметный рывок, резкое движение от-чего-то-отодвинуться. И теперь рядом с ним в баре, на расстоянии от прочих, в том числе от хозяина – хотя у него везде уши – я спросил Эмманюэля: «Ты уже когда-нибудь кого-нибудь убил?»

Сам не знаю, как я так спонтанно сам дернулся и задал этот вопрос. Безо всякой задней мысли. Но только это была уже не шутка. Это я серьезно. «Наконец, это уже всерьез!» – произнес внутри меня кто-то. «Прощай, любимое безделье».

«Да, однажды, – отвечал он, – в Гайане, не специально, конечно, но мне до сих пор больно, змею убил. Это был подарок одной женщины, в мой последний день на службе, змея из джунглей, смирная, безвредная, красивый зверь, с окраской вроде древесной коры. Женщина повесила мне на шею эту змею в таком контейнере для перевозки, повесила на поводке, чтобы я дома, здесь, во Франции, выводил эту змею погулять. В ту же ночь я, сам того не желая, даже не знаю, как это произошло, заигрался, что ли, в темноте, потянул за поводок, а наутро моя змейка оказалась задушенной. Я теперь навсегда виноват!»

«А я тогда в Оране ласточку подстрелил, – вмешался хозяин с другого конца барной стойки, – хотя вообще-то даже не уверен. Их много сидело на проводах, а я стоял далеко у окна моей матери и целился из рогатки, не то в птиц, не то в провода. И вдруг камушек сам собой сорвался, полетел, и там, где сидела одна из ласточек, – раз и пусто! Господи, как же я испугался, я даже не стал протестовать, когда мать отвесила мне оплеуху». (Обе истории приведены в переводе на немецкий[8].)

Дальше разговор с Эмманюэлем шел все тише и тише, и я говорил так тихо не потому, чтобы меня не услышал Джилаль, «великий и могучий». Да, я говорил тихо, но тем четче выговаривал каждый слог: «А для меня смог бы кое-кого убить?» Он помотал головой, улыбнулся с таким видом, что, мол, если это шутка, то дурная. И Эмманюэль отвернулся от меня. Я не отстал: «А если я тебе за это заплачу? Десять тысяч? Пятнадцать?» На это мой друг-жестянщик, обратив ко мне через плечо свое лицо: «Что эта персона тебе сделала, что ты хочешь ее убить?» Я ему: «Она не мне сделала, то есть и мне тоже, в первую очередь даже мне, но я-то к этому привык, мне даже если за дело, так это только к лучшему. Она обидела, даже больше, чем обидела, мою покойную, мою святую мать!»

Серьезно, и от слова к слову все серьезней стало тогда, в ту ночь, то, что я все эти годы молча держал в себе (если и не постоянно, то уж точно регулярно), я тогда разом все высказал и еще больше: «Тот, кто обидел мою мать, да еще такими словами, что была поругана ее честь, пусть убирается прочь из этого мира. Время настало – если не сегодня ночью, то уж точно завтра, самое позднее – послезавтра!»

Хозяин издалека, вытирая бокалы, голосом диктора на стадионе: «Mata! Убить! Мечом! Mah al-saif! Голову долой!» И не важно, в чем именно состоит оскорбление. В его глазах тот, кто обидел мать, заслуживает смерти. Эмманюэль тоже не стал спрашивать об оскорблении, и, хотя он сам не ладил ни со своей матерью, ни с матерями вообще, судя по его взгляду через плечо, он меня или, по крайней мере, мою причуду – хотя это была не причуда вовсе – кажется, понял. И он не сказал: «Сам иди убей», а сказал, правда, опять с нотками этой групповой игры, в которую превратился наш диа- или триалог: «Для этого нельзя нанимать киллера». Я на это воскликнул: «Нет, это должен сделать наемный убийца. Я, как сын, не должен и не хочу сам нападать на женщину!» Гость и хозяин на это почти хором: «Так речь идет о женщине!» Долгое молчание. И вдруг встает незнакомец, который незаметно слушал наш разговор, и предлагает убить преступницу бесплатно, на полном серьезе. Тут я перепугался и объявил: «Это просто игра!»

Мы просидели в баре все вместе до полуночи, и не только мы трое, но и более поздние гости, например, трое мусорщиков после рейда по долине, которые бог знает почему на этот раз меня и других пригласили выпить с ними по последней – нет, никогда не говорить «последний». По телевизору без звука шел фильм «Рио Гранде» с Джоном Уэйном, при этом у одного из нас вырвалось: «Гляди, как красиво ходит!», на что от хозяина прилетело его вечное «Как я, comme moi!»

Домой я шел через вокзал. Последний поезд на Сен-Кантен-ан-Ивелин, через Версаль и Сен-Сир, еще не ушел. Я кружил по переходам и платформам в поисках того, кого я, кроме Маню, представлял себе орудием моего возмездия. Искал я вяло, этот человек мне давно уже не попадался, я уже счел, что он исчез, совсем сгинул. Обычно же он почти по часам, каждую полночь, вроде этой, после предпоследнего поезда, стоял где-нибудь в полумраке, за выступом стены или за колонной, невидимый для камер наблюдения. Всякий раз, как он меня видел, внезапно раздавался его голос, спокойный, тихий, как будто он обо мне тревожился и спрашивал о моем самочувствии. Когда однажды я его, вышедшего из-за колонны – он полагал, что рядом со мной не внушает подозрений – спросил в ответ, где он живет, я получил обыкновенный ответ бездомного: «A gauche et à droite, раз налево, раз направо». И зимой и летом он одет