Второй меч - Петер Хандке

пустые игры моего воображения, чего стоил один только мой отчим, которому я, после того как он по ночам по всему дому колотил мою мать – не переставая смеяться – топором из дровяного сарая, когда он утром отсыпался на полу возле брачного ложа от своего ночного угара, проломил череп. И еще в последние годы здесь, в другой стране, я, чужой, иностранец, которого до печенок достали нескончаемые рев и визг местных – вот ведь развелось-то, – собак в соседских садах, снова и снова не мог отделаться от, впрочем, совершенно безрадостного представления о том, как я всех их порешу из какой-нибудь базуки – хотя я никакого понятия не имею, что это за штука и как она работает, – сровняю с землей, спалю дотла, всех разом – и зверей, и людей, с этим их воем и воплями. И однажды я все-таки совершу акт насилия (или не совершу): возьму и раздолбаю витрину в студии йоги на углу одним из булыжников, уцелевших еще с королевских времен, в наказание за то, что злоупотребляют стихами о деревьях, за их высокомерие и душевный покой, за их нашпигованность индийскими и тибетскими мудрыми изречениями вроде «все ситуации, все эмоции, все действия, все существа надо принимать», и еще это их приторное «будьте любезны, приходите за десять минут до начала» и «почтительно просим снимать верхнюю одежду до того, как вы вошли в школу».

«Я убью тебя (его, ее)!» – это, как проклятие, много раз уже срывалось у меня с губ в разговорах с самим собой с незапамятных времен. Но до дела еще ни разу не доходило, и уж точно я никогда не произносил этого громко в присутствии других. Случись такое, так мне представлялось, я бы тем самым сам себя проклял, и пришлось бы и вправду рано или поздно приводить проклятие в исполнение. Ранние мои повторяющиеся сны, будто я – член преступного семейства, столетиями совершавшего убийства, но вот теперь почти разоблаченного, давно прекратились, к моему удивлению и чуть ли не сожалению.

Я чувствовал себя, кто знает почему, рожденным для убийства, и сны мои были то ли стимулом, то ли последствием этого. Однако я никогда не мнил себя мстителем. При этом следует различать между «отомстить за себя» и «отомстить за кого-либо другого». На моей памяти я только однажды мстил за себя самого, и эти воспоминания не могут ввести меня в заблуждение, потому что ничего, совершенно ничего от подобного вида мести мне не запомнилось, кроме того только, что та месть с треском провалилась, и я был высмеян тем, нет, той, это была девочка, которой я хотел отомстить, стоило мне только приступить к той мести, одно неудачное слово, и прямо на месте я был разгромлен. Пустое, нелепее не придумаешь, подражание тому, что ребенок (я) представляет себе как «месть». Игра в «детскую месть».

Напротив, за других отомстить хотелось много раз, уже позже. И эти другие, редко или не редко, были все без исключения из моей семьи, со стороны матери, на самом деле оба ее брата, принудительно призванные в солдаты немецким рейхом, захватившим полмира, и отправленные в Россию, там и пали под пулями – «Да будет им чужая земля пухом!» – о которых она, их сестра, мне, подростку, снова и снова рассказывала с такой любовью, что я их воображал себе, как живых. А она рассказывала и рассказывала. Утром, вечером, ночью. И я думал все больше и крепче: месть! Только вот – кому мстить? Как отомстить тому, кто с самого начала для тебя недосягаем? А все равно: месть! И опять: как? Каким образом? Какими средствами? Кто будет расплачиваться и как? И разве карать должны не власти? Никаких властей, никаких чиновников! Пусть будет ведомство возмездия, и это буду я. И опять: чем сильнее импульс, тем сильнее и неуверенность.

Я никогда не рассчитывал, что это мое ведомство однажды на полном серьезе развернется. И когда от меня потребовалось – так я это ощутил – решительно действовать, все произошло ровно под противоположным знаком, нежели упоминалось ранее. Это сравнимо (нет, нет ничего «сравнимого») с тем, как однажды давно один-единственный раз я получил анонимное письмо с угрозой убить моего ребенка, если я не верну к жизни шесть миллионов евреев, убитых моими предками (это между строк). Об этом уже писано да будет сказано еще раз, как, впрочем, то одно, то другое в этой истории: несопоставимые вещи. Ничего не случилось, никакой мести тогда предпринято не было: я, с письмом в руке, мгновенно догадавшись, кто автор, не пошел тут же к нему с раскладным ножом в кармане, не было того, что свершилось в это конкретное утро. Но почему? Не знал этого тогда, не знаю и теперь. Что я знаю, так это вот что: и знать тут нечего. Никаких почему. Или тогда сработала чистая, если не пустая, механика, проще и легче было простить и отпустить, не лезть к автору письма, который ухмылялся мне из своей открытой двери, не сжимать в кармане нож всеми пятью или пятью сотнями впивающихся друг в друга пальцев. Только никаких упреков, уж точно никаких ссор и, господи упаси, наказаний! Наказание: ничего не знаю, моя хата с краю. Решиться отомстить – нечто совсем другое – это да, можно, вооружившись рассказами моей матери о ее братьях, да придадут они мне духа и мужества. А тут-то, в сущности, за что мстить?

Не всегда насилие существовало лишь в моем воображении. Было дело, грешен, и сам совершал, так, ни то ни се. Да, есть за мной пара поступков вполне насильственных, однако больше насилия было в моих словах, чаще и крепче. А если в словах, так уж в высказанных, не в написанных, я имею в виду, нигде никогда не опубликованных, не предназначенных для широкой общественности. Подобная писанина, надписи, записи, любое выкладывание слов на бумагу были для меня всегда табу.

Подобные акты насилия, устные, наверное, даже сильнее, чем физические, не поддаются никаким объяснениям или оправданиям, а между тем их тут же бросаются оправдывать, и порой даже весьма вескими аргументами. В течение моей жизни я все чаще видел эти всплески насилия, так что и правда хотелось убить, этот общественный, вроде как официальный и проистекающий из естественного права, этот – опять Гомер – обволакивающий, сам собою без принуждения льющийся литературный язык, короче говоря, газеты. Все-то они знают лучше других, во всем-то они правы, все-то