Второй меч - Петер Хандке

что и моя долина, тот же Иль-де-Франс, с тем же высоким иль-де-франсовским небом, с теми же ветрами, преимущественно западными, с теми же свойствами почвы, с теми же породами деревьев, оттенками природы, формами домов и с теми же униформами, Иль-де-Франс, страна в себе, земля-остров, с Парижем (в этот день его избегаем) посередине, с привычными и родными берегами. «И вдруг зона? Угроза? Чуть ли не запретная, не входи – убьет?» – «Хуже, через мгновение вернулось еще ощущение: зона смерти». – «Как это: некто отправляется на месть и ощущает себя в зоне смерти?» – «Да, в зоне смерти, себя самого и совсем одного. Так это было. И так оно и есть».

Всю жизнь путь запрещен. И вот: в долине смерти. Незаконно. Противозаконно. И как же это было кстати! Как никогда до сих пор еще не было. Потому что с детства все, что бы я ни делал, мне казалось, будто я совершаю нечто запрещенное, не внешне, но глубоко внутренне, глубже и внутренней уже некуда. Я с самого начала творил беззаконие, я был прирожденный нелегал. И вот наконец свершается: я очевидно и предумышленно, по собственному свободному решению перешагнул границу между дозволенным и преступлением, на глазах всего света или еще у кого-нибудь на глазах, наконец-то. Некоторые преступления привлекали меня еще в детстве, даже восхищали, и мое преступление будет одним из таких. Триумф! – «А может быть, тебя точно так же влекли и те преступления, за которые ты готов был бы отомстить, или те, что в твоих глазах, только в твоих, сыновних, выглядели как преступления?» – «Без комментариев. Или, наверное, позже. В другом месте. В другой стране». Так или иначе: наконец-то я заживу в моей врожденной или природной противозаконности! Докажу ее. Воплощу в действии. Реализую ее. Приведу в исполнение!

Я перешел границу дозволенного, когда, что для меня вовсе не характерно, вдруг разом заспешил, заторопился покинуть мое предместье. Вместо того чтобы, как это было сотни раз до этого, пешком отправиться вверх по плато через долину Бьевра и дальше вверх по реке к истоку, я сел на трамвай новой, неделю назад открытой линии, на станции у соседнего вокзала Вирофле, тремя этажами ниже уровня земли. Уже туда я спустился не пешком, но скатился в глубину на новеньком эскалаторе.

В самом низу от остановки бежали рельсы, по две пары в обоих направлениях, и в обе стороны рельсы уходили в туннель. Если поднять голову, взгляд пробегал между лестницами, одними, другими, мимо лифтовых шахт, вверх до самого последнего этажа высоко под крышей где-то на уровне улицы, под светлым и при этом не резко освещенным куполом. Недавно построенное, глубоко внутри холмов, часть Большого Версаля, это пространство как целое, не только переплетенная система лестниц и лифтов, было ново еще и в том смысле, что еще никогда и нигде, ни по форме, ни по образу и уж точно не для всеобщего доступа и не для общественного транспорта, такого не было. (Так я думал не только когда спустился сюда в первый раз.) Напрашивалось, конечно, сравнение с собором, построенным глубоко под землей, а еще с катакомбами. Хотя вообще-то нет, это пространство, выстроенное по вертикальным осям снизу вверх, вырастающее из глубины и как будто (нет, никакого «как будто») прорастающее из-под земли, ни с чем и не сравнится. Всякое сравнение просто отметается, мягко, но безоговорочно.

Не было до сих пор трамвайных станций, построенных таким образом, а если и были – в каком-нибудь Сеуле, или Улан-Баторе, или еще где – «Нет!» (я так решил). Стены станции по большей части ничем не отделаны, ни кафеля, как обычно в метро, ни мрамора (по крайней мере я ничего такого не видел). Ну укрепили своды, гидроизоляция, разумеется, на месте, а в остальном – как будто только что выкопали, да так и оставили – а копали-то долго, много лет. И гидроизоляция, кстати, не идеальная: сырость сочилась то здесь, то там, пробегали ручейки по песку, по пластам кремниевой горной породы, по цементу, кое-где поросло мхом, пучки травы, ветки (без сучков и пеньков), даже, скажем, водоросли плодились в глубинах подземной станции, так при цветном освещении выглядит растительность в аквариуме, и эти водоросли так же волнами колыхались, когда проходили поезда. Пористые и вместе с тем прочные, крепче и долговечнее по-своему, чем бетон, «игриво долговечные», эти земельно-песчано-кремниево-щебеночно-скальные стены глубоко в недрах долины на берегах Сены, одна из новостроек, которые обычно скорее не претендуют на долговечность, особенно из-за их очевидного материала, того же, из которого построены многие дома в этих краях, вообще в Иль-де-Франс, дома, где более ста лет уже обитают поколения и местных, и иностранцев: песчаник, красно-серо-желтый, серо-желто-красный и так далее, который на первый взгляд вообще кажется хрупким, выветренный (того гляди выпадет камень из фасада, а вслед за ним и весь фасад рухнет), на самом деле, напротив, прочен, как кремень, не выветривается и не крошится, и если отколоть кусочек, то края у скола будут остры, как нож. К тому же под землей разнообразное электрическое освещение, рельеф и игра цветов, сочно и густо, ну как наверху на фасадах домов играет дневной свет и лучи солнца, когда оно движется от горизонта к горизонту с утра до вечера; так вот, как раз песчаник там, в глубине, и играет разными цветами, несравнимо, желто-серо-красный, красно-желто-серый и так далее.

«Ничем не восхищаться!» – с годами это тоже стало одним из моих «заклинаний», почти догмат, и это касается не только творений человека. (Почитать, поклоняться или «испытывать потрясение, восторгаться» – это нечто другое.) «Творением» этой трамвайной станции, этого шедевра человеческого умения, напротив, я не мог не восхищаться, перефразируя признание, которое я подслушал подростком в одном старом фильме, где девушка обращалась к юноше, – не были ли это Офелия и Гамлет? – «Я не могу не любить тебя».

С монотонным жужжанием, звук совсем не как у поездов и автобусов, да и у парижского метро, из туннеля вынырнул подземный трамвай. Войдя в вагон, я, против своего ожидания, обнаружил, что я здесь не один, и совсем не так, как порой в наших пригородных поездах, поскольку я, особенно в моих предполуночных поездках, оказывался в совершенно пустых вагонах и буквально выдыхал в беззвучном выкрике: «Никого! Колоссально!», но в это утро мне стало легче, когда я увидел, что покидаю наше предместье не один. Теперь я уже не игрок-одиночка.

Два вагона трамвая были почти полны, что, очевидно, связано было