Наш Современник, 2005 № 10 - Журнал «Наш современник»

Леонтьев предсказывал, что возможен вариант, когда Россия сможет «взять в руки крайнее революционное движение и, ставши во главе его — стереть с лица земли буржуазную культуру Европы. Недаром построилась — и не достроилась еще — эта великая государственная машина, которую зовут Россией… Нельзя же думать, что она до самой (до неизбежной во времени все-таки) до гибели и смерти своей доживёт только как политическая — т. е. как механическая — сила, без всякого идеального влияния на историю».

Сравнение либерализма и социализма как путей развития России заканчивалось не в пользу первого: «Умеренный либерализм для ума есть, прежде всего, смута, гораздо больше смута, чем анархизм или коммунизм». В работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» Леонтьев сравнивал действия радикальных социалистов с пожаром, отмечая, что пожар может принести не только вред, но и пользу. Построенное на месте сгоревшего новое здание может быть более совершенным, на обломках старого может возникнуть новое. При этом Леонтьев оговаривался, что «поджигателей» нужно сурово наказывать, а не прославлять, и призывал строже наказывать «поджигателей неосторожных» (либералов), которые приносят больший вред государству, чем «умышленные поджигатели» (революционеры).

Большое значение придавалось наличию в социализме деспотических элементов, без которых Россия, по мнению Леонтьева, превратится в некое подобие всемирной буржуазной республики. Незадолго до смерти, в письме Розанову от 13 июня 1891 года, мыслитель предлагал в качестве спасения России союз социализма с русским самодержавием и «пламенной мистикой», считая, что в противном случае «все будет либо кисель, либо анархия».

Отмечу, что при всей оригинальности леонтьевской идеи «охранительного социализма» в XX в. возникает целый ряд концепций, в которых идея социализма соединялась с консервативными принципами. Примерами могут служить идеи «прусского социализма» (О. Шпенглер), концепция «немецкого социализма» (А. Меллер ван ден Брук), течение «национал-большевизма» в Германии (Э. Никиш и др.) и в русском зарубежье (Н. В. Устрялов, Ю. В. Ключников и др.), доктрина социальной монархии («младороссы», И. Ильин, И. Л. Солоневич) и др.

Другой оригинальной идеей был проект создания тайной организации, которая должна была быть направлена на борьбу с бюрократией во имя самодержавия. В воспоминаниях Тихомиров увлеченно рассуждал о том, как могла бы действовать эта так и не созданная организация. Это общество, считал он, должно быть тайным, то есть нелегальным. Правда, это создает «постоянный риск правительственного преследования». Для того чтобы не попасть под удар своих же правительственных сил, общество не должно иметь никаких признаков организации. У него не должно быть печати, списков членов и протоколов заседаний. Идею создания именно тайного общества одобрял и Леонтьев. Развивая эту тему, Тихомиров предположил, что если бы дошло «до серьезного обсуждения этого плана», он бы высказал идею принять два устава — один явный и безобидный, удобный для властей, а второй настоящий для внутреннего пользования. Подобные игры взрослых людей «в заговорщиков» проистекали в значительной степени из осознания собственного бессилия изменить что-либо «сверху». Это признавал и сам Тихомиров, считавший, что в общество могли входить только знакомые между собой единомышленники. Политическая ортодоксальность верхов и утрата способности адекватно реагировать на происходившие в России изменения породили у большинства правящей верхушки веру в несокрушимость самодержавия, а мыслители, подобные Леонтьеву и Тихомирову, выступали в качестве «беспокоящего фактора». Их просто не хотели слушать.

Свой обет стать монахом Леонтьев смог осуществить только незадолго до своей смерти, приняв 18 (по другим данным — 23) августа 1891 года тайный постриг под именем Климента, в честь своего покойного наставника о. Климента Зедергольма. По благословению о. Амвросия, бывшего почти при смерти, Леонтьев отправился для монашеского служения в Троице-Сергиеву лавру. Прощаясь с ним, о. Амвросий произнес: «Скоро увидимся, скоро увидимся». 30 августа 1891 г. Леонтьев приезжает в Троице-Сергиеву лавру. Задумав провести зиму в лаврской гостинице, он решил обустроить свой номер и попросил купить в Москве марли голубого цвета для занавесок. Как утонченный эстет, он хотел видеть свое жилище уютным. Посланный им человек выполнил просьбу, но купить нужную марлю смог только… в лавке гробовщика. В начале ноября Леонтьев заболел. В натопленной комнате ему стало жарко, и он, отворив форточку и сняв теплый кафтан, сел работать за письменный стол возле окна. Результат — воспаление легких. 9 ноября Леонтьев вызвал своего духовника, иеромонаха Варнаву, потом дважды исповедался и причащался. 11 ноября он, по воспоминаниям воспитанницы Вари, бредил, повторяя: «Еще поборемся», и после: «Нет, надо покориться!», и опять «Еще поборемся!». 12 ноября утром к нему зашел Ф. П. Чуфрин, обращенный атеист. Кроме него в комнате были Варя и прислуга. Потом прибыли о. Веригин, о. Трифон, А. А. Александров с женой. По воспоминанию о. Трифона, Леонтьева соборовали «за час до смерти, когда он уже находился в бессознательном положении», и в 10 утра он скончался «под чтение отходного канона».

Похороны пришлось устраивать с помощью друзей, так как Леонтьев оставил всего 50 рублей. Великий мыслитель был похоронен на кладбище Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры у церкви Черниговской Божией Матери. При погребении поминали не монаха Климента, а болярина Константина. Погребальную литургию и чин отпевания совершили о. Антоний, иеромонахи Трифон, Григорий и другие. Желая быть до конца искренним, о. Антоний, критически относившийся к некоторым идеям Леонтьева, отказался говорить надгробное слово, которое сказал о. Веригин.

22 февраля 1917 года в «Новом времени» была опубликована статья В. В. Розанова «О Конст<антине> Леонтьеве». В ней отмечалось, что Леонтьев, любивший жизнь до самозабвения, но рожденный не в свой век, не был понят современниками. Его время еще впереди: «Торопиться не надо, время его придет. И вот, когда оно „придет“, Леонтьев в сфере мышления, наверное, будет поставлен впереди своего века и будет „заглавною головою“ всего у нас XIX столетия… В нем есть именно мировой оттенок, а не только русский». Характерно, что и оказавшиеся в вынужденной эмиграции российские либералы принялись заново перечитывать наследие русской консервативной мысли. Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Л. Франк обратились к наследию Леонтьева, наполняя его размышления новым смыслом. Бердяев писал о нем как о человеке, предвидевшем не только мировую революцию, но и мировую войну, а также появление фашизма. Струве считал, что идеи Леонтьева нельзя напрямую замыкать на конкретные политические события, поскольку они должны рассматриваться в метафизически-мистическом ключе: «Успехи „демократии“ не опровергают философских идей Леонтьева, и успехи „фашизма“ их не подтверждают». Франк увидел в Леонтьеве человека, обладавшего «гениальным прозрением» и сумевшего предсказать «предстоящую коммунистическую революцию в России». Впоследствии появились публикации, авторы которых попытались соединить идеи Леонтьева с идеологическими постулатами фашизма. Так, в 1932 г. поэт-эмигрант Г. В. Иванов утверждал: «Совпадение политических теорий Леонтьева с „практикой“ современности прямо поразительно. Не знаешь иногда, кто это говорит — Леонтьев, или гитлеровский оратор, или русский младоросс». Впоследствии исследователи находили аналогии во взглядах Леонтьева и Муссолини на возможность осуществления «антимарксистского национального социализма».

К консервативному наследию, правда, совсем в иных целях, обращались и идеологи сменовеховства Н. В. Устрялов и Ю. В. Ключников. Устрялов с одобрением писал: «Из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К. Леонтьева, „подморозил“ загнивавшие воды революционного разлива…». Определенную преемственность консервативно-государственной идеологии отмечал В. В. Зеньковский, объединявший Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и евразийцев. Зеньковский считал, что в их творчестве превалировал политический, а не религиозно-философский мотив. «В евразийстве прежде всего оживают и развиваются леонтьевские построения об особом пути России — не Данилевский с его верностью „племенному“ (славянскому) типу, а именно Леонтьев с его скептическим отношением к славянству ближе всего к евразийству». Что же касается антизападничества с «советофильским» уклоном, то здесь Зеньковский не видел идеологической подоплеки, считая это исключительно пропагандистским и политическим явлением. В то же время он отмечал, что призыв повернуться от Запада к Востоку «мы найдем… и у Леонтьева, но у евразийцев этот поворот к Востоку сблизил их неожиданно с той позицией, которую заняла Советская Россия…». С точки зрения автора фундаментальной биографии К. Н. Леонтьева Ю. П. Иваска, тот «скорее всего… мог бы защищать теорию и практику корпоративного государства в Португалии и в Испании, но и то без увлечения…».