Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Сотрудничество между двумя командами будет облегчено тем, что издательство Ланснер переберется на улицу Сены в помещения, которые принадлежали ЖФФ и отделены от него всего лишь садом старого особняка, занимаемого издательством с 1958-го года. На улице Клебер утверждают, что обе команды сохранят свою «литературную автономию» под общим руководством Эдмона Ланснера. Господин Ив Мазюрье становится генеральным директором ЖФФ, а господин Брютиже, главный редактор последнего, получит должность заместителя генерального директора.

Этот союз двух влиятельных и столь разных по своим чаяниям и стилю издательств был бы воспринят только с симпатией и интересом, если бы не предполагалось, что в ближайшем будущем он, вероятно, повлечет за собой сокращение персонала. В штаб-квартире «Евробука» говорят, что сокращения будут ограниченными, прогрессивными и будут осуществляться в основном в виде досрочного увольнения на пенсию. Хочется на это надеяться, равно как и на то, что могущественная группа не воспользуется особой социальной ситуацией в профессии, в которой профсоюзное движение остается слабым.

Персонал обоих издательств предусматривает образовать «комитет надзора», к деятельности которого мы будем призваны возвратиться.

Л. М. Г. А.

Письмо от руки было написано Луи Мюльфельдом от своего собственного имени и от имени Жоржа Анжело.

Париж, 26 VIII 1983 г.

Уважаемый господин Форнеро,

Мы сожалеем, что не получили ответа на вопросы, которые мы задавали Вам в письме, адресованном Вам во время Вашего отъезда с улицы Жакоб в апреле этого года. Но мы, естественно, догадались, каким потрясением стал подобный переворот в Вашей профессиональной жизни.

Сейчас, когда лето закончилось и метаморфоза ЖФФ состоялась, — я надеюсь, что наша статья от сего дня, прилагаемая к этому письму, покажется Вам одновременно и четкой, и объективной, — не пришло ли время, чтобы Вы согласились побеседовать с нами, с Жоржем Анжело и со мной, чтобы мы договорились о встрече, во время которой мы подвели бы итоги? В самом деле, после почти четырехлетних исследований нам кажется, что наша работа заканчивается, и книга «ЖФФ, или тридцать лет свободы творчества» могла бы увидеть свет. Текст, можно сказать, закончен, если не считать каких-нибудь двадцати страниц, а наш заголовок приобрел пророческий смысл. Ваша неожиданная отставка и условия Вашего ухода заставляют нас совершенно по-иному взглянуть на то, о чем мы хотели написать в последней главе, в которой мы хотели бы сосредоточить наше внимание на Вас и даже, с Вашего согласия, придать ей как можно более личностный характер. Потому что нам кажется, что трагический уход из жизни г-жи Форнеро неразрывно связан с Вашим решением и с завершением этой уже долгой истории Вашего издательства, такой, какой мы старались ее представить.

Мы понимаем, что обстоятельства делают этот разговор для Вас вдвойне тягостным. Но мы позволяем себе настойчиво просить Вас об этом, в память о том исключительном великодушии, с которым Вы когда-то нас приняли, и по причине, если я осмелюсь сказать, особой важности, которую приобретает наше исследование сегодня, когда Ваша глава в ЖФФ закрыта.

Вероятно, у Вас есть какие-то проекты! Мы плохо представляем себе, чтобы Вы могли не вспыхнуть с новой силой, не предоставить альтернативы авторам, оставшимся Вам преданными. Вот обо всем этом, уважаемый господин Форнеро, мы и хотели бы с Вами поговорить, и я благодарю Вас заранее за согласие связаться с одним из нас, дабы назначить нам встречу.

Преданный Вам Луи Мюльфельд

В той же почте Жос обнаружил среди трех или четырех писем (надо же, о нем еще помнили?) письмо, на конверте которого адрес был написан рукой его сестры. Конверт был окантован черным.

Аршиньяк, 24-е августа

Мой маленький Жос,

Я уверена, что ты поймешь, почему я так поздно, слишком поздно, объявляю тебе ужасную новость, которой до сего дня я не могла ни с кем поделиться, за исключением детей: Конрад угас вечером 15-го августа после девяти недель жестокой и бесполезной борьбы, сраженный раком поджелудочной железы. Диагноз болезни был поставлен весной в Бриве. Ее развитие было стремительным. Эти два месяца я прожила в таком вихре надежд и отчаянья, что не нашла в себе сил известить тебя. Хотя, если быть точной, я хотела позвать тебя на помощь приблизительно 25-го июля, однажды вечером, когда я была особенно одинока. Но по твоему парижскому телефону мне ответил автоответчик «такого абонента по такому номеру больше не существует…» Я поняла тогда, что после всех твоих деловых неприятностей, о которых писали газеты, твоя жизнь должна была измениться, и что ты, вероятно, покинул улицу Сены, но этот автоответчик парализовал меня, и у меня не хватило смелости пытаться разыскать тебя тогда. Впрочем, в ту ночь меня срочно вызвали в больницу, и терзания возобновились. Около меня были только Анна-Лиза и Питер с Гретой, моей свояченицей, которые приехали из Германии в начале августа, как раз перед тем, как Конрад впал в кому, после чего лекарства поддерживали его до самого конца, который, как говорят, был «очень спокойным»…

Ты сам, мой дорогой, четырнадцать месяцев назад хотел пройти один через такое же испытание, и я поняла твое желание, и насколько же лучше я его понимаю сегодня, поэтому ты мне простишь, я убеждена, мое молчание.

Тридцать девять лет моей жизни с Конрадом были тридцатью девятью годами света и радости. И именно ты дал мне их, я этого никогда не забываю. Именно ты, тогда, в 1945-м году, осмелился заставить замолкнуть все низости того времени и добиться того, чтобы наша любовь была принята и узаконена. Ты помнишь святого отца из Риво? Однажды, когда я его спросила: «Как мне отблагодарить Жоса?», он мне ответил: «Молитесь за него и добейтесь, чтобы он молился за вас…»

Не звони мне, пожалуйста, Жос. По телефону я не выдерживаю, я плачу, во мне все рушится и мне стыдно за свою слабость. Но когда ты сможешь, когда ты захочешь, приезжай ко мне. Ты увидишь, каким красивым сделал Конрад наш дом, придал ему немного таинственный вид, который я теперь буду стараться поддерживать, который переживет его, потому что в этом его присутствие, и я это понимаю, и мой собственный способ оставаться верной ему — это жить здесь и здесь же дожидаться в мире и покое, когда придет конец моего собственного пути.

Нежно обнимаю тебя, Жакотт

P. S. — Конрада похоронили на кладбище в Аршиньяке, в соответствии с его желанием, и мое желание будет, когда придет час присоединиться к нему, быть похороненной там же. Спасибо, если вспомнишь об этом.

Первой реакцией Жоса, после того как он сложил письмо сестры, было вспомнить все этапы своей поездки за последние недели. Он вспоминал, что проезжал совсем рядом с Аршиньяком в тот день, когда обедал и спал в «Мадлене» в Сарла. Какую-то часть вечера он вынашивал идею позвонить Жакотт, но часы проходили, пока не стало слишком поздно, а на следующий день он встал по привычке на рассвете и было слишком рано, чтобы звонить в дом священника. По правде говоря, у него не было серьезного намерения заехать к Жакотт и Конраду, которых он не видел вот уже два года и чья назидательная безмятежность разбередила бы его раны. Он вспомнил о единственном визите, который он вместе с Клод нанес священнику, и о том ощущении удушья, которое их охватило. У Конрада и Жакотт не было обычного семейного счастья. С тех пор, как они поселились там, в старом реставрированном керсийском доме (в то время простой летний дом), стали дышать разреженным воздухом вершин и гордыней законных страстей.

«Бедная Жакотт, она упала со своих высот…» Уже в годы оккупации, когда она полюбила своего немецкого лейтенанта, Жакотт поддавалась искушению возвышенного и неискупимого. Позже она не отказалась от этой игры и вела странное существование, одновременно и обыденное, и восторженное. «На кладбище Аршиньяка…»

Взгляд на корешки чековой книжки подтвердил: это был тот вечер и та ночь на 25-е июля, которые он провел в Сарле, тот вечер, когда Жакотт, как она ему писала, «позвала его на помощь» — эти слова были впервые вырваны у ее сдержанности. А он ничего не почувствовал, ни о чем не догадался. Вот и верь в семейную телепатию! Жос снова взял письмо: его свояк умер «вечером 15-го августа». Это означало шесть часов и еще влажные улицы? Семь часов и мрачноватые эльзаски в черных чепцах, умноженные зеркалами пивных? Или позже, когда он пил и когда Элизабет с изменившимся от счастья голосом возвращалась в свою юность? В тот день, да, возможно, он почувствовал, не понимая, как его коснулось невидимое крыло.

Жос, сознавая всю странность своей реакции, чувствуя, что не испытывает никакой печали (хотя за тридцать восемь лет он раз двадцать встречал мужа своей сестры), посвятил весь день, насколько это было возможно, воспоминаниям и размышлениям о человеке, который недавно умер. Он приложил к этому максимум старания: разве приблизительно не об этом просила его Жакотт, разве не это называла она «молитвой»? Но он чувствовал себя одеревеневшим от безразличия и забытья. На что походил бывший лейтенант Крамер в тот летний день 1945-го года, когда он обнаружил его в раздевалке, где складывали свои белые блузы служащие американского продовольственного склада в окрестностях Аугсбурга? Жос вспоминал то место, запахи, но забыл лицо. Возможно, худое, костлявое, замкнутое: так выглядели все немцы в то время, исключение составляли только молодые женщины, успевшие приобщиться к жратве, к музыке и слащавой пошлости победителей. Позже на носу доктора Крамера появились очки, и своеобразная неукоснительная важность во всех, даже самых незначительных его речах. Ему случалось писать Жосу, чтобы посоветовать ему кое-какие романы, появившиеся в Германии, но у него был слишком абстрактный вкус.