Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

По возвращении из Анжу я начала с того, что заперлась на три дня на улице Шез. Реми был где-то между Кельном и Майнцем. Я не встретила никого, поднимаясь по лестнице, а как только оказалась у себя, сразу сбросила обувь и стала ходить босиком. Из любви к удобству или чтобы не оповещать Жоса о своем возвращении?

У меня еще стояли в ушах ораторские схватки моих мыслителей из септета, и я нуждалась в тишине. Последние дни были тяжелыми среди всех этих типов с оскаленными зубами.

Какой же я была глупой, что не позвонила Жосу и не постучала к нему в дверь: чтобы спуститься купить шесть йогуртов и кило абрикосов, я проходила мимо «третьего налево» на цыпочках, прижимаясь к стене, точно преследуемая грешница. На третий вечер я пошла и позвонила к нему. Встреча была жаркая, мы задыхались от чувств. Жос открыл мне, не выказав удивления, с обнаженным или почти обнаженным торсом: на нем болталась незастегнутая рубашка. Слышал ли он, как я открываю окна, хожу? Он поцеловал меня и подтолкнул к гостиной. Там уже не было беспорядка, но царил какой-то странный порядок. Как если бы инвалид разложил на расстоянии вытянутой руки все, в чем у него может возникнуть потребность: на круглом столике — рубашки, бутылки, бумага для писем, пакеты с печеньем и даже, под колпаком — сыр грюйер. Мятая подушка на диване, стопки книг на полу, транзистор, коробки с лекарствами. Брюки на вешалке, прицепленной к оконному шпингалету, шевелившиеся от ветерка с улицы.

— Я закрепился здесь, — проворчал Жос, — единственная прохладная комната.

Я рассказала о последних днях нашей работы, о все более и более портившихся характерах, о баталиях, о турне Реми по Германии. Я избегала смотреть на худой торс Жоса, на его недавно побритые, но все равно серые щеки. Потом я уже не знала, о чем еще говорить, и наступила тишина. Жос ходил туда-сюда в хаосе, бесцельно переставляя вещи. «Ты ужинала?» — спросил он. Потом добавил с кривой улыбкой:

— Вот видишь, потихоньку схожу с ума.

Он уселся как можно дальше от моего кресла, разминая одной рукой другую руку. Он был в очках для чтения, которые сильно меняли его лицо и в которых, как мне было известно, он видел все, как в тумане. «Я чуть было не отправился путешествовать. Арденны, Дордонь. Ты уже знаешь? Моя сестра…» Он выпрямил руки, потом снова уронил их, повернулся, наконец, ко мне и поднял очки на лоб. Он улыбался. «Турне по кладбищам…»

Что ответить? Я так создана, что опьянение, неумеренность в речах или в чувствах, необъяснимое поведение смущают меня до оцепенения. Жос предоставлял сумеркам потихоньку нас поглощать. Я хотела есть, пить, во мне накапливалась безрассудная злость. Что я здесь делаю? Наконец я очнулась и встала. Я услышала словно со стороны свой странно светский голос, который сказал: «Мне пора вас оставить…» Жос усмехнулся. Я ощупью прошла в прихожую, открыла дверь и подождала мгновение на пороге, в темноте, прислушиваясь. Ничего не услышав, я вышла, хлопнув дверью.

Через день, когда Реми вернулся, я рассказала ему о своем визите к Жосу, с которым он все еще не был знаком, но о котором он меня много расспрашивал. «У меня есть идея», — сказал он мне, улыбаясь. Я не видела во всем этом ничего смешного и не узнала ничего больше о его идее. Реми сел за фортепьяно и стал играть одну за другой мелодии, написанные накануне для меня.

* * *

У меня были загадочные сиреневые круги под глазами, когда на следующий день я столкнулась с Колетт Леонелли под портиком улицы Жофруа-Ланье. Она навещала своих родителей, а я несла новую партитуру своей драконше. Я уже много месяцев не видела Леонелли.

— Я с Бьянкой была в Калифорнии… Но я знаю все. Для тебя все идет потрясающе…

Воркующий голос обращался ко мне на «ты». Длинные ресницы поднимались над взглядом, выражающим неясную нежность и любопытство. «Я устраиваю небольшой ужин для Жоса сегодня вечером, дома. Ты можешь прийти? С Реми?»

Это «Реми» пронзило мне грудь. Я еще не привыкла к подобному скрытому, порой весьма комичному сообщничеству. Я-то приду! Я приняла приглашение, прежде чем поняла, что Жосу, если бы он хотел видеть меня, было бы очень просто попросить Леонелли пригласить меня. И он сделал бы это еще три месяца назад.

Колетт и Реми друг с другом на «ты», обнимаются. Ладно. Жос уже приехал; он наблюдает за мной, пока мой взгляд обегает знаменитый салон Леонелли и узнает увиденные на стольких фотографиях ширмы Короманделя, черные диваны, лес фетишей и океанических масок, которыми как бы ощетинился дальний конец большого овального помещения. Мне всовывают в руку бокал. Вокруг меня все находится в движении: золотистые вспышки, приглушенные голоса, невидимый смех. Я единственная из всех пришла сюда в первый раз, и я бы отдала что угодно, чтобы только быть завсегдатаем, чтобы изящно утопать, как все они это делают, в низких диванчиках, с ушами и губами, вытянутыми для откровений. Шабей здесь же, это привидение со своей прожаренной на солнце Патрисией, и Бьянка тоже, которая подошла потереться своей мордочкой левретки о мою щеку, и этот худой красавчик, министр бог знает чего. Разве в 1983-м году все еще приглашают министров? Такого, как этот, — безусловно, так хорошо одетого и умеющего производить впечатление своей физиономией нежного хищника. «Замок», ошеломляюще…» — шепчет он мне мимоходом. Потом замолкает, иссякнув. Жос тянет меня за руку и усаживает рядом с собой, обнимает по-мужски грубо, впившись пальцами мне в плечо. «А ты, я смотрю, — шепчет он мне на ухо нейтральным голосом, принадлежащим словно не тому человеку, которому принадлежала рука, — выигрываешь все забеги?..» Он ищет глазами Реми. «Ты приведешь его ко мне? Как он молод!»

— Вы находите меня перезрелой?

— Успокойся. Расслабься. Это же не Олимп, ты сама прекрасно понимаешь! Это всего лишь первый этаж улицы Верней, со вкусом отделанный и оплаченный отнюдь не теми деньгами, которые я сумел заработать когда-то, а бразильским капитализмом.

Жос спокойно смотрит вокруг себя. Неужели это тот самый человек, который посмеивался в полутьме три дня тому назад, сидя в распахнутой рубашке с блестящими от пота ребрами? Он продолжает посмеиваться, но в более цивилизованном регистре.

— Все здесь, и даже ты! Вы ведь мое стадо, мои овечки… Я отлично знаю вкус вашего молока… И для меня не надо играть комедию…

После ужина я «привела» к нему Реми, к тому садовому столику, за которым он сел в стороне, с бокалом, стоявшим рядом на балюстраде. Я не переставала удивляться.

Мужчина, со всеми его шероховатостями, его округлостями, представляет собой нечто столь массивное, что его можно без всякого риска тереть о другого человека: он не рассыплется, он гибкий. Реми рядом с Жосом показался мне нежным, каким бывает молодое мясо, еще не закаленный характер. Схожесть или мимикрия? Он казался единомышленником Жоса, или Жос — его единомышленником. «Капитан Форнеро», этот несколько таинственный отец, предстал в разговоре, как если бы он испокон веков был господином всей этой стихии, с воспоминаниями, в которых проплывали Версаль, лес и, разумеется, Сомюр (так значит, Жос меня все же слушал?) и большие резвые лошади, к которым Реми напрасно старался меня пристрастить. Жос узнавал того Реми, которого я знала плохо, и восхищался, открывая его таким, сделанным из неожиданного материала и, скажем так: столь отличного от этой зажигалки Элизабет. Певец! Я видела Жоса веселым и очарованным. Шаман? Он знал его, и даже дом, он видел его издалека, из сада Алена и Мари, он даже задавался вопросом…

Я присутствовала, слушала, смотрела, как они обхаживают друг друга, довольная и глупая одновременно. Они больше не занимались мной. Конечно, Реми немного играл, я это чувствовала, но, может, это для того, чтобы подбодрить меня, чтобы войти еще немного глубже в мою жизнь, поприветствовать мою дружбу с Жосом?

Подошла Колетт. Она соорудила себе прическу типа волчьей головы, чтобы походить на другую Колетт, чтобы напомнить ее, воздать ей должное. Леонелли, теперь, когда подошел возраст, отправлялась на поиски своей новой ипостаси. Она естественным жестом взяла мою руку. Ей хотелось получше рассмотреть кольцо, первый подарок Реми. Потом откинулась на спинку черного дивана, не выпуская кончиков моих пальцев. Не было никакой необходимости что-то говорить, или можно было говорить тихим голосом, как бы каждый для себя, как бы каждый для другого, в то время как большой салон, его колышущийся полумрак из-за свечей и огня в камине, поддерживаемого молчаливым вьетнамцем, казалось, жил своей собственной жизнью, создавал свой собственный немного магический мир, создавал, или охранял, или продлевал правильными четырехугольниками света на плитках террасы. Опустив веки, касаясь рукой руки Колетт, я старалась восстановить в памяти все, что несла в себе вот уже двадцать лет легенда Леонелли. Этот салон, обставленный, созданный Жилем (даже для него он казался тогда экстравагантным), потом было покинутый; басни, рассказываемые первому встречному-поперечному, но тщательно скрываемые страсти; преемственность, которую обеспечила Колетт, и история знаменитого обаяния, власть которого испытали на себе многие мужчины и женщины, самые красивые птицы из вольеры, вплоть до этой бразильской свадьбы, которая подвела черту под приключениями, черту из золотых слитков. Олимп? Нет, Жос был прав (даже если салон и был оплачен не из кармана Джетульо) — глаз циклона благодати и секретов, центральная ось безумного колеса головокружения.