Намек. Архивный шифр - Иван Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что это? Куда занесла внезапная мечта?
— Конечно, на третьем! — сказал Николай ободряюще и зашагал прочь.
На бульваре он опустился на первую попавшуюся лавочку. Смотрел на первые дома по Сивцеву Вражку, зигзагом уходящему в плотную городскую застройку. Оттуда, из глубины сонного на вид переулка, то и дело раздавались отдалённые грохот и лязг: пустые грузовики выезжали со стройки и неслись в сторону Смоленской, спеша дальше, к речному порту за новой порцией песка и щебня.
Николай думал о девочке, которая скоро поселится в новом доме с центральным отоплением, водой, газом, электричеством и лифтом. Представилось, как она сама, а потом её дети, а потом внуки выходят на балкон и, перегнувшись через перила, во все глаза наблюдают с высоты третьего этажа тихую жизнь переулка.
Самому себе Николай казался сейчас ровесником мамонтов, древним пещерным человеком, создателем каменных зубил и топоров, чудом сохранившимся до двадцатого столетия. Не то чтобы он с ужасом взирал на новую цивилизацию — плод семимильного движения человечества по пути прогресса. Просто юность его осталась в далёком каменном веке, всеми позабытом и никому уже теперь не интересном, кроме чудаков-археологов. Даже собственное тело ощущалось как слишком плотное, слишком тяжёлое, будто вырубленное из камня.
А солнце так и льётся в переулок, омывает сквозь полупрозрачные кроны бульвар. Солнечный свет, словно особый строительный раствор, цементирует эпохи.
Завтра Бродову приказано явиться, чтобы получить, наконец, назначение. А сейчас Николай поедет за город, в забытую богом лечебницу для умалишённых — навестить Алексея Извольского. Ничего никому не дают эти тягостные поездки, и потому Николай предпринимает их редко. С Извольским не побеседовать: он — в своём мире.
Даже такому, совсем выключенному из жизни, Николай не расскажет другу, что сломали дом, где тот родился, и рос, и играл в таинственной темноте прихожей, между лестницей на второй этаж и спуском в подвал. Не расскажет, что в мезонине, где была комната Алексея, его личное светлое пространство, где тот читал Бальмонта, и Брюсова, и «Мир приключений», размышлял о перерождении душ и чувствовал непостижимую живую связь со всем прекрасным — юным и древним — земным миром, и увлечённо составлял доклад о загадочной масонской ложе, действовавшей в Москве прошлого века, и готовился к карьере масона современного и, посерьёзневший, сосредоточенный, собирался выступить на поля сражений мировой войны — что в его мезонине несколько лет прожила семья чужих людей — вероятно, хороших. Не расскажет из опасения: вдруг Алексей всё-таки услышит, поймёт, разволнуется.
Николай решительно поднялся, с усилием преодолев земное тяготение и стряхнув меланхолию. Взглянул на часы. Припозднился! Он заспешил к трамвайной остановке. Если быстро добраться до вокзала и сесть на ближайший поезд, то получится обернуться до темноты.
Николай обычно ездил проведать Алексея Извольского по весне — примерно в то время, когда они познакомились и началась их многолетняя дружба. Редко он что-либо делал спонтанно, но тут безо всякого предварительного планирования и сборов явился на вокзал и купил билет на дачный поезд до самой дальней станции.
Был разгар рабочего дня, вагоны почти свободны: не время ни дачникам, ни гостям города. Сентябрьское солнце прилично припекало, но за городом открытые окна, сквозняк и чистый воздух вернули в вагон прохладу.
Как добрался от станции на перекладных, Бродов почти не заметил: волнение охватило. Каждый раз — одно и то же. Приближаясь к лечебнице, он не мог подавить тяжёлого волнения, заглушить молот, бухающий прямо в горле.
После первого визита в психиатрическую лечебницу Николая посещала мысль перевести Алексея Извольского в какую-нибудь московскую клинику, но ради чего? Заведовал провинциальной больничкой знающий и опытный врач, который производил впечатление человека разумного и доброжелательного. Ему удалось создать вполне человеческие условия жизни для больных и подобрать хороший персонал. Николай долго говорил с этим человеком: расспрашивал и слушал. Основной вывод из беседы был таков: технические возможности столичных лечебниц выше, но они ничего не изменят в состоянии больного, а вот резкая перемена обстановки может травмировать Алексея и повлиять на него разрушительно. Кроме того, и воздух, и питание за городом лучше…
Алексея… Того человека, что двигался механически, по приказу, а без приказа сидел, уставясь в пространство пустым взглядом тусклых глаз, у которого даже морщины не появились, потому что лицо годами оставалось спокойным, не тронутым мимикой — этого человека Бродов про себя ни разу не назвал Алексеем, а вслух лишь через силу заставлял себя называть его имя и фамилию, чтобы другие понимали, о ком речь.
В результате посещений лечебницы Николай регулярно убеждался, что ничего не изменилось в состоянии больного ни в лучшую сторону, ни в худшую.
Нынче он поехал не только потому, что не имел представления, когда в следующий раз будет возможность навестить Извольского. Тоска взяла. По дружбе, по юношескому товариществу, в основе которого обязательно лежит общее увлечение, общий романтический интерес к чему-то, находящемуся за пределами обыденности. Общение с Сашей Кеничем напомнило. Общение и его трагический обрыв. А тут ещё дом в Сивцевом Вражке снесли…
Причудливыми узорами свиваются нити в ткани жизни! Больной по имени Алексей Извольский скончался две недели назад и был похоронен на местном деревенском кладбище, в ограде действующей церкви как крещёный человек, не имевший отношения к коммунистическим идеям.
Николай не знал, горевать или радоваться наступившему для Алексея исходу. С его собственной души будто камень свалился. Одновременно было очень жалко старого друга, которому такая нелепая выпала судьба.
Вечерело, солнце опустилось за лес и лишь подмигивало из-за деревьев в такт стуку колёс и мерным вздрагиваниям вагона. Нагретый за день состав мягко отдавал тепло, а закрытые теперь окна уже остудил лизавший их снаружи встречный ветер. Немногочисленные попутчики дремали или читали. Николай уткнулся лбом в холодное стекло. Давать волю печали не хотелось: так потом тошно будет, как с похмелья!
Н-да, брат ты мой, возраст определяется ещё и количеством могил, которые ты должен навещать…
Постепенно на смену горечи пришло совершенно новое ощущение: будто прошлое, его собственное, вдруг в одночасье перестало существовать. Припомнился рассказ Саши Кенича о том, как тот ехал в революционный Петроград, потерявши отца и фактически брошенный матерью, не думая и не гадая о том, что ждёт его впереди. Ехал в беспричинно приподнятом
