Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

«Мак пылает средь небес…»

Мак пылает средь небес,к сумраку готовясь, —ты венок прикинь на вес,он сплетен на совесть.

Ночь пасет своих коней,в долы тени бросив, —голова твоя темнейналитых колосьев.

Мчит полевка от тропы,жизнь спасти не чает, —твой венок острит шипы,сохнет и легчает.

«Детство, пыльца неясных догадок…»

Детство, пыльца неясных догадок…Плотная синь, что в эти часыпервой тоски обрывает листву;остров, где запах горькой полыни

одновременно тернов и сладок —радость огромна, короток срок…Мчится вершина фонтанной струи,звонко вонзаясь в пенный закраек;

тесен мир и все же чудесен —счастлив, кто зреет с ним заодно…Копится сила сердца — в пучине,пробует грезу — на вкус, наяву;

зелень ликует, взбираясь на дюныпо изначальному плану творца, —чудо, чудо в каплях росы,нежно скользящих с ресниц богов…

В небе — смотри — сверкающий рогмедленно в круг превращается лунный,хмурит, как водится, брови свои,вот они, промельки будущих чаек, —

сердце, о, как тебе много дано!Или же это — начало конца?..Остров тоски, ты построен из песен,в робости первых, неловких шагов.

«Терпишь ты, чтоб человечья сволочь…»

Терпишь ты, чтоб человечья сволочьна тебя лила то яд, то щелочь —новый жрец у старых алтарей, —в тайных клеймах огненного знакаты, Земля, становишься, однако,только терпеливей и мудрей.

Отдавать приказы — наше дело:вот машина тяжко загудела,сотворить, отштамповать, спеша,чашку, плошку, миску или блюдо —но иного, дивного сосудавтайне алчет жадная душа.

Но следишь ты, чтоб железный коготьтайн твоих не смел вовеки трогать,ты караешь нерадивых слуг,в грубом коме проступает личность,глина признает души первичность,и покорствует гончарный круг.

Мощь бойцов, чьей жизни песнь допета,слезы страсти, от начала светапочву орошавшие твою,девушек тоскующие взоры —все вместится в контуры амфоры,дивно возвратится к бытию,

чтобы даже нищие могли быхлеба досыта вкусить и рыбы,и вина любви испить могли,чтоб святыней стал кувшин невзрачный,воссиял бы в лаврах полог брачныйв миг слиянья неба и земли.

«От родословного древа бревно…»

От родословного древа бревноосталось в прокорм короедам.Замку былая слава давнокажется дурью и бредом.

У поместья — мелко нарезанный вид:кредиторская юмореска.Мамона здесь безраздельно царитс Музой в виде довеска.

Зал ресторанный, рояль, контрабас,скрипичная легкая пьеска;хозяин с бутылками с глазу на глазбеседует долго и веско.

В башне разрушенной ветра фальцетмается песнью последней.Дров для камина, понятно, нет —там тлеет косяк из передней.

Две мейсенских чашки, мертвый брегет,бархатная занавеска.Живет виденьями канувших летбезумная баронесска.

Ей грезится первый ее менуэт —о, как волшебно, как смелоона бы исполнила, сев за спинет,Моцарта, Паизьелло!..

«Березовая, святая…»

Березовая, святая,звездная колыбель…Огней блуждающих стая,ограда — отсель досель.

Крапива, жгущая грубо,кровь, будто капля росы,древоточец, в волокнах дубатикающий, как часы.

Вечных часов коромысло,ветвь — на запад, ветвь — на восток,чаша сердца взлетела, повисла —ах, обозначен срок,

расчеты и сверки скоры —ты исчислен в общем ряду…Березы ствол среброкорый,наклонись, оброни звезду.

«Общее наше, последнее лето…»

Общее наше, последнее лето,улыбка — иней, предвестник мороза;ярь — медянкой подернута бронзадряхлого сердца; просверк зарницынад забралом янтарным, над высоким челом,способным ценить и предвидеть…Неизбежность прощания, звездный ликпросвечивает сквозь арфу,песнь — заморожена…От весенних следов —лишь оттиски подошв на снегувозле дома, чей вход запечатан навеки.

«Проволока струны…»

Проволока струныс колючками и под током:плотью обросший бред.Ужас и кровь, ряды штабелей…Дрова: двуногий чурбан.Труба: словно лестница к небосводу,не ее ли видал Иаков?..Песня — «в труде обретаешь свободу»;голос кнутов одинаков,все черепа равны:в ряд по четыре, в трансе глубокомпляска смерти, мчи веселей!..Рвет колючие струны маэстро — скелет,бьет в костяной барабан.

Из немецких поэтов Румынии

Альфред Маргул-Шпербер

(1898–1967)

Охотничий рог

Чей голос пел так горестно у взгорья,Спроси у леса: что стряслось, когдаОн вдруг заплакал смолами подкорья,И листья полетели, как года?

А голос пел, печальный и зовущий,Он был, как смерть любви, — тяжел и жгуч,Но ветер смолк, и тишь настала в пуще,И помутнел всегда прозрачный ключ.

Стояла осень. Лес менял расцветки;Казалось бы — ведь каждый год в лесуПоследний праздник отмечают ветки,Теряя листьев смертную красу.

Но голос отзвучал, в просторы канув,Где сгинул — и узнаешь-то навряд.Чуть задрожали сучья великанов,И лес отбросил весь цветной наряд.

Он обнажен. С ветвей свисает иней,До снегопада — времени в обрез;Придет молчанье, станет мир пустыней —Одним лишь темным сердцем плачет лес.

Два зеркала

Два зеркала отражены друг в друге,Я — между них, у каждого во власти;Но нет ничьей вины, ничьей заслуги,Что каждым отражен я лишь отчасти.

Я зеркалом одним в другое кинут,И вот уж в третьем пребываю ныне, —Скитания мои вовек не минут,Меж тем — стою недвижно посредине.

Не жаждут стекла удержать живое,Делить меня — и лучшей нет отрады:Частями, расчленяемыми вдвое,Я заполняю обе анфилады.

И вот однажды — кинусь на попятный,Мельчать не в силах, оборву дорогу:Да только разыщу ли путь возвратный,Как добреду к родимому порогу?

Но если странник, смерти неминучейНе дав его пожрать, вернется дажеИ не найдет меня — на всякий случайПусть помнит: я не нанимался в стражи.

Звезда в вине

(Памяти Йозефа Вайнхебера)

Здесь, во мраке у окна,От чужого скроюсь взгляда:Кубок темного вина —Поминальная отрада.

Пусто в доме ввечеру,Шум — рассудка не тревожит.Кубок в руки я беру —Утешительный, быть может.

Только я не пью и ждуВ тишине — чего же ради?Просто я узнал звездуНа зеркальной винной глади.

С ней играть не мудреноВ утвержденье, в отрицанье:То ль опустится на дно,То ли будет плыть в мерцанье?

Темнота чиста, легка,Звездный свет сияет хрупко:Ни единого глоткаЯ не сделаю из кубка!

Пусть пока живет в винеУтешением для взораСчастье, выпавшее мне, —И простимся мы не скоро.

Мельница