Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Американцы

Приходили они, приходилииная зелень в их краях,другой туман —приходили они, оставались:здесь была свобода молитьсясвоему Богу,и свобода — деньгам.

Приходили они, оставались,вносили в здешнюю тишинуслово наших широттащили мы, словно горбы, наши воспоминанья:октябрь — ты, охотничий рог в Уэльсе;крылья мельницы где-то под Бредой,мешочек кастильской земли,Священное Писание, — а на форзацеродословное древо:«Адам Дирлам зачал двое сыновья…»

Мы грезили, мы оставались.В едином тигле плавилось преходящее.В едином тигле возникала разливка:народ, жесткий, несокрушимыйкак его мечта о свободе,о праве быть счастливым —весна в Калифорнии, ее смех,соль Атлантики в поцелуях,жемчуг манхаттанского неона в зрачках,мощь техасских ковбоев в ее кулаке,неисчерпаемая, как полоса Ниагары, —чело поднимается утру навстречу,слушает зов чужих созвездий.

Ингеборг Бахман

(1925–1973)

Об одной стране, об одной реке и о многих озёрах

Следы того, кто шел изведать ужас,шел от страны, потока и озерподсчитываю, ибо их завьюжит,Бог ведает, в какой умчит простор.

Я числю все этапы одиссеи,что всем иным скитаниям сродни, —но странник знает: близ отар овечьихнедвижно волчьих глаз горят огни.

Он навсегда с волной покончил счеты,которая пророчила беду,над морем колыбель его качая, —но все же видел он свою звезду.

Он шел, впивая зрением и кожейшмелиный звон и всплески птичьих крыл,воскресный день был всех ему дороже,любой ушедший день — воскресным был.

Он тяжко шел проселочной дорогой,на магистраль не выйдя никогда,он шел к озерам, и их первичной глади,где отвечала возгласам вода.

Но семь камней семью хлебами стали;Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,лишь осыпая на дорогу крошки,для тех, кто сгинул, следуя за ним.

Опомнись! Ты бывал уже повсюду:на родину вернись при свете дня.О время, ты, которому не время!..Забытое — тревожит вновь меня!..

Колодец. Авансцена воскрешенья,обязан пастор проповедь прочесть.Курить нельзя, — грядущего спасеньядостойны Тело, и Добро, и Честь.

Стоит река, ракиты отражая,и «скипетры» цветут, ломясь в сады, —уже на стол обед обильный подан,и час молитв окончен для еды.

Дела отложены; грядут, чаруя,часы послеобеденного сна, —легко звенит начищенная сбруя:лошадка нынче не утомлена.

Хозяева лежат в покоях душных,в руке — Писанье, на устах — печать;их сыновья, к работницам, как ливеньсходя, готовы сыновей зачать.

Утолены желание и греза,тишь паутиной виснет по двору,и окна дышат запахом навоза,плывущим от околиц ввечеру.

Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;как роза, облетает тишина,безумит ветер красные корсеты,и кошки пробуждаются от сна.

В туман уходят по двое, и тенискользят с холмов недальних по стране,и, землю обхватив, стерильный месяцпроводит с нею ночь наедине.

У скал — руину каменного замкаеще пока уберегла судьба,над аркою ворот сжимает коршунтяжелый щит державного герба.

Там трое мертвых есть за бастионом:один власами овевает рвы,другой швыряет бешено каменья,еще у одного — две головы.

Кого коснется долгий черный волос —убийцей станет; возожжет враждапожар по их приказу — и погибнешьеще до песни черного дрозда.

Босые духи бродят в зубьях башен,в темницах — тени: жертвы, палачи.Автографы туристы оставляют,но имена скрываются в ночи.

Однако трое втайне строят планы:когда ледник в предел отступит свой,поставить насыпь над грядой моренной,пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка — в прошлом: мир подлунныйв те годы был еще горяч и юн,был высший низшим, но и низший высшим.Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времен заносят снова,грядущее по-прежнему старо.И все же на околыш ты приколешьальпийской птицы белое перо.

В других одеждах жили мы когда-то:я — в хорьих шкурках, в мехе лисьем — ты.Еще дотоле — жили мы в Тибетекак мраморные снежные цветы.

Стояли мы без времени, без света,кристаллами, — но в снеговой пыли,ответствуя ознобу жизни внешней;при первой же возможности — цвели.

Мы шли сквозь чудо, новые одеждына смену старым покрывали нас,мы пили соки каждой новой почвыИ знали, что приходит светлый час.

Храбры мы становились, как дельфиныкак пух, легки, текучи, как вода,Мы были то мертвы, то снова живы,(но не были свободны никогда!)

Мы расцветали в каждом новом теле,сулил нам счастье каждый новый плод.(Но о тебе с тобой не говорилая, ибо камень птицу не поймет).

Меня любил ты. Я любила тожеприжаться телом к телу твоему,и ночь тебе отдать, не вопрошая.(Нет, ты не любишь! Зренье ни к чему).

И мы вошли в страну, отныне нашу,судьбу связавши с ней и разделя.Твои ладони раковиной были,в которой умещалась вся земля.

Откуда же границы вдруг возникликто проволокой окружил леса?По дну ручья запальный шнур протянут,из чащи взрывом изгнана лиса.

Кто знает, что в горах они искали?Слова? Но их не выдадут уста,они прекрасны на любом наречье,их погубить не сможет немота.

Хлеб разделен у пункта пропускного, —лишь два шага — и ты уже вдали:граница жестко лечит ностальгиюпригоршней неба и комком земли.

Все это прежде было, в Вавилоне:на твой вопрос певучий — мой ответзвучал гортанно, — пусть конец раздорусулил пророк, покинув Назарет.

Подавши знак — внимай ответным знакам,отыскивай предметам имена;едва ли снег — всего лишь прах небесный,снег это в той же мере тишина.

Раздельность наша — общее несчастье,вдоль воздуха начертанный разрез.Листвы предел и воздуха границустирает ветер на шатре небес.

Границы между нами исчезают,пускай в словах еще живут пока —но всякому воздастся по заслугам,когда придет по родине тоска.

Ножи с утра поют, прильнув к точилу,забой скота: утеха велика,и ветер гладит заскорузлый фартукготового к работе мясника.

Веревка стянута — язык наружу,спадают хлопья пены с бычьих морд,сосед готовит соль, душистый перец,уж он-то видит: туша — высший сорт.

Примета есть, что мертвецы легчают.Здесь жизни жизнь всерьез и не впервой— кто ныне взвешен, тот не защитится! —решительный удар наносит свой.

И тотчас же, до трапезы дорвавшись,к кровавым лужам припадают псы,покуда те не станут черной коркойв ближайшие вечерние часы.

И кровь тогда твои окрасит щеки,твой первый стыд, и мысли о судьбе:кровавый ливер ясно повествуето будущем твоем — тебе, тебе.

Вот вырезка, вот кости мозговые,а вот ты сам: у вас удел один.Одежду предков на забытой прялкезатягивают нити паутин.

Глаза возводишь — прочь уходят годы,тускнеют быстро юных лиц черты,стоят в веночках из цветов поддельныхнад бойней деревянные кресты.

С утра под праздник вся семья помылась,дом выскоблен снаружи и внутри,и от соломинок в руках детишекблестящие взлетают пузыри.

Село танцует: веселятся маски,наряжены пшеничные снопыв знак завершенья сбора урожая,и музыка плывет поверх толпы.

Гармоника губная дудке вторит.Ночь, как топор, обрушится вот-вот.Горбун дает свой горб на счастье тронутьлюбому, и мечтает идиот.

Горит костер, труды и дни венчая:и семена, и искры сообщавзлетают к звездам, к месяцу — с надеждой,вознагражденья в небесах ища.

А в ельнике — стрельба; шальная пулясвистит, кому-то череп раскроя,и этот кто-то падает, и телов себя приемлет рыхлая хвоя.

Прощальный танец и жандармов топотокутаны густеющею тьмой,и скорбно через поросль можжевелабредет последний пьяница домой.

Во мраке жутко плещутся гирлянды,бумажный шорох длится без конца,по опустевшим лавкам бродит ветери шелестит оберткой леденца.

Не выдумала ль я озера этии реку! С горным кряжем — кто знаком?Идущий семимильными шагамивозьмет ли карлика проводником?

Ты хочешь знать и материк, и адрес?Возьми упряжку лучшую свою,но, даже целый свет в слезах объехав,ты в этом не окажешься краю.

Так что зовет нас, в жилах ужас множа,когда цветы цветут со всех сторон?Кровь тишиной наполнена — но грозногрохочет погребальный перезвон.

Что нам слепые окна сел забытых,парша, овчина, выдел старику?Нам все, что чуждо, повстречать вплотнуюеще придется на своем веку.

Что нам ночные лошади и волки,огонь в горах и рога трубный глас?Мы шли к иным, совсем несхожим целям,совсем иное убивало нас.

И нам в конце концов, какое делодо звезд, до багровеющей луны?Покуда страны рушатся и гибнут,мы, как мечта, в себя обращены.

Закон, порядок — есть ли в самом деле?И лист, и камень — в чьей найдем руке?Они сокрыты просто в нашей жизнии в языке…)

Вот брат идет, боярышникоокий,в руках — птенцы: изловлены живьем.Вот черный дрозд летит, шныряя рядом,и стадо к дому гонит с ним вдвоем.

Он вьет гнездо когда и где захочет,ему ничто в пути не тяжело,без разрешенья заночует в стойлеи скакуна присмотрит под седло.

Он клюв опустит в розовое масло,в его глазах порозовеет свет.Он запоет, послушный счастью жизни,Взметнувши в ночь пушистый силуэт.

«Так спой же, птица, спой о днях далеких!»«Немного обожди — и я спою».«Запой, запой, сотки ковер из песен,И улетим на нем в страну твою.

Используй миг, когда рокочут пчелы,Мир ангельский теперь открыт для глаз».«Спою, спою! Но время на исходе.Засни! Уже настал вечерний час».

В долбленых тыквах свечки замерцали,слуга с кнутом выходит — и тогдавнезапно, злобно настигает гибельуже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,и будут крылья срезаны косой,у спящего меж тем — до пробужденьязальется сердце розовой росой.

В стране стрекоз, в стране озер глубоких,где годы исчерпались и ушли,он призовет явиться дух рассветаи лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,затем, готовясь к позднему пути,захочет он — и сможет невозбранногармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,и ласточки летят на юг, спеша.Осенний тост — за караваны птичьи,за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,минуя кукурузные поля,он прочь идет, початки обивая —уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,что с ним союз навеки сохранят,венок с волос репейный каждый снимет,уставя в землю пристыженный взгляд.

Вот птичьи гнезда опадают с веток,огонь в листве уже свое берет,и ангел-бортник безнадежно поздноразламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,покоя беспредельного наплыв —где, скованный невидимою цепью,стоишь, у входа в лабиринт застыв.

Из немецких поэтов Люксембурга