Франко. Краткая биография - Габриэлла Эшфорд Ходжес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Накануне Потсдамской конференции, в начале августа 1945 года, непривычно любезный и сердечный Франко принял нового британского посла, сэра Виктора Маллета, и с радостной улыбкой заверил его, «что отношения между странами улучшатся». Оставив без внимания это фальшивое добродушие, три великие державы, Соединенные Штаты, Великобритания и Советский Союз, настояли на исключении Испании из ООН, однако отказались от прямого «вмешательства во внутренние дела» режима из опасения вызвать новую гражданскую войну. (Возмущенный Сталин тем не менее указал, что режим навязали испанскому народу Гитлер и Муссолини, и потому вряд ли можно было говорить о «внутренних делах».) В своем ежегодном выступлении перед Национальным советом раздраженный Франко дал понять, что он и сам не имел ни малейшего желания находиться в ООН. Поздравив самого себя за дипломатическое мастерство, с которым он сумел удержать страну вне войны, каудильо хвастливо заявил, что «принес Испании порядок, мир и радость, благодаря чему испанцы оказались одним из немногих народов, которые еще способны улыбаться в этой истерзанной Европе». Франко вновь сослался на призрак коммунизма в качестве оправдания своей жесткой внутренней политики. Среди массы самовосхвалений, броских лозунгов и демонстративных выпадов мелькнули несколько поверхностных успокоительных фраз, предназначенных для союзных держав. Была также опубликована так называемая «Хартия испанцев», согласно которой гражданские свободы якобы распространялись на весь народ. Однако профсоюзы и политические партии оказались под запретом.
Конференции в Сан-Франциско и Потсдаме, наряду с избранием нового лейбористского правительства в Великобритании во главе с Клементом Эттли и Эрнестом Бевином в качестве министра иностранных дел, вызвали волну необоснованного оптимизма среди лидеров испанских левых. В надежде, что ожесточенная партизанская война, развернувшаяся на севере и востоке страны, скоро принесет свои плоды, в конце августа они сформировали правительство в изгнании, возглавил которое республиканский интеллектуал Хосе Хираль. Ликующие монархисты, в свою очередь, решили, что реставрация монархии с доном Хуаном на троне стала неизбежной. На деле же все это не слишком беспокоило Франко. Напряженность между капиталистическим и коммунистическим блоком нарастала, а республиканское правительство раздирали внутренние склоки, выливавшиеся в ожесточенные дебаты. Как отметил британский посол, «если сила правительства определяется слабостью оппозиции, то режим Франко был не таким уж слабым, как многие иностранные критики и его противники в изгнании себе это представляли».
Карреро Бланко, всегда стремившийся предугадать, отразить и довести до логического конца мнение хозяина, подтвердил эту точку зрения в своем докладе о будущем режима, в котором, в частности, указывал, что репрессивные меры следует применять, «не опасаясь иностранной критики, ибо лучше уж примерно наказать раз и навсегда, чем оставить зло безнаказанным». Его убеждение, что «возможной для нас формулой являются только порядок, единство и терпение», было полностью оправданно. Режим Франко стал восприниматься в обществе постоянным институтом — кем-то от отчаяния, кем-то с вызовом, кем-то из угодливости. Намерения убрать каудильо оказывались все более редкими и изолированными, а достижение этой цели выглядело маловероятным. Желание бунтовать у противников Франко порядочно поизносилось. Когда 25 августа Кинделан произнес ярко выраженную промонархическую речь, каудильо чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы отстранить его от должности директора Высшего армейского училища и заменить на своего друга Хуана Вигона.
Легкость, с которой Франко отбрасывал свои самые принципиальные убеждения ради политической выгоды, ярко проявилась, когда он уступил британскому давлению и 7 сентября отказался от Танжера, порта в северном Марокко, со словами: «Не велика потеря, раз уж мы все равно не можем защитить его». В тот же день было упразднено фашистское приветствие. Во время празднования девятой годовщины его восхождения к верховной власти Франко разрешил фашистской молодежи фаланги пройти триумфальным маршем, размахивая испанскими флагами. Сам же он решил появиться в «демократическом костюме из соображений политической безопасности», проявляя безудержный цинизм, которым мог бы гордиться и Гитлер. В начале октября каудильо согласился провести референдум и объявить о муниципальных выборах, которые затем бесконечно откладывал. В остальном мире не оставалось места сомнениям, что любое движение с целью сместить Франко вызовет военное восстание в его поддержку. В самой Испании каудильо продолжал колебаться между приятным убеждением, что «в нынешней Испании можно править по воле народа» и обиженным ощущением, что он является рабом этого народа, исполняющим все его прихоти. «Франко, — сурово вещала «Ар-риба», — направляет испанский народ, но в то же время исполняет его приказы». «Каудильо не может, — завершает газета, — ни в чем отказать ему».
Между тем Франко продолжал изливать свою ярость на республиканцев. Гигантский репрессивный аппарат полиции, Гражданской гвардии и армии в 1946 году поглотил сорок пять процентов всего государственного бюджета. Экономически вредный, политически бесполезный и достойный осуждения с точки зрения морали, этот механизм подавления напоминал гитлеровское «окончательное решение» — хотя и в меньшем масштабе — и свидетельствовал об извращенно-мучительном состоянии психики Франко. Врожденная мстительность каудильо усугублялась тем фактом, что тогда не нашлось никого, кто мог бы нейтрализовать его врожденную склонность к самообману или подстегнуть его чувство ответственности. Франко настаивал на том, что инфляция была просто выдумкой «легковерных невежд от экономики», и невозмутимо оставлял без внимания разрушительный эффект, который репрессивные меры оказывали на шатающуюся экономику. В результате страна находилась в нищенском состоянии.
Укрывшись в Эль-Пардо, обозленный на весь мир, так неразумно и несправедливо относившийся к его режиму, он метался от одной крайности к другой. То в отчаянии решал плюнуть на все и уйти, то убеждал себя: «Я не совершу глупости, подобно Примо де Ривере, я не уйду в отставку; отсюда — только на кладбище». На заседаниях правительства от мрачных и бессвязных рассуждений о масонских заговорах и кознях Франко переходил к вдохновенным предсказаниям, как он оживит испанскую киноиндустрию, которая будет снимать его любимые музыкальные фильмы. И чем больше тоски наводили на каудильо мысли о масонах, тем больше он обращался к кинематографу, дабы разогнать их. Его страстью были фильмы об индейцах и ковбоях.
Как это ни парадоксально, любовь Франко к американским фильмам росла одновременно с увеличивавшимся недоверием к иностранцам. Решение США не менять своего посла, срок пребывания которого в Испании истекал в декабре 1945 года, не добавило спокойствия его измученной душе. Приезд нового испанского посла в Лондон совпал с бурными дебатами по Испании в палате общин, завершившимися резким заявлением Эрнеста Бевина: «Мы презираем этот режим». Британское правительство уведомило Франко, что терпению Великобритании «приходит конец». Хотя выглядело маловероятным, что подобные
