Александр у края света - Том Холт

Даже несмотря на это, мне удалось сдержать энтузиазм моих коллег еще на какое-то время, просто потому, что чем дольше мы выжидаем, тем выше наши шансы застать противника врасплох. Нам требовался элемент неожиданности. При недостатке кавалерии мы не могли совершить стремительный набег на скифский манер, а кроме того, рассчитывали на более основательный результат, чем убийство нескольких человек и поджог кучки хижин.

После нескончаемых собраний, дискуссий, дебатов, военных советов и других упражнений в тщетности, я принял решение. Я не лучше других подходил для этого, боги ведают, и по сей день не уверен, имел ли я вообще право его принимать, но значение имело только то обстоятельство, что эти сомнения не закрались ни в одну душу, кроме моей. Только то утешает меня, что если бы я не взял решение на себе, мы бы рядились по сей день; или, если быть точным, наши внуки.

Моя идея заключалась в том, чтобы фракийцы совершили притворный угон скота. Если они будут достаточно убедительны — а с учетом того, что на их диалекте фракийского для обозначения воина, героя, скотокрада и полнейшего ублюдка использовалось одно слово, я не видел причин, почему нет — то этот набег выманит в погоню всех способных держать оружие обитателей деревни, так что нам останется только промаршировать через ее главные ворота. Когда деревенские воины поймут, что их обвели вокруг пальца, они во все лопатки кинуться к дому, прекрасно понимая, что его попытаются захватить в их отсутствие; по пути назад их должна были ждать засада из будинов с пехотным резервом, а повернувшие вслед за скифами фракийцы поспеют как раз к финалу, чтобы добить раненых и обобрать трупы. После этого засадной отряд должен присоединиться к основной части войска и помочь довершить снос деревни.

За два дня до намеченного нападения я сидел в задней комнате нашего дома и надраивал броню. Если бы ты видел меня в тот момент, то получил бы хорошее представление о том, какое место занимал военный аспект в нашей жизни вплоть до того времени, поскольку мои шлем и нагрудник стали зелеными, как сочная трава Храмовой Долины, застежка левого наруча расползлась, а заплатка, прикрывающая дырку в спинной броне, через которую Смерть нанесла визит ее предыдущему владельцу, распалась надвое, а половинки свернулись, как сухие листья. Этот доспех стоил ровно столько, сколько я за него заплатил, иными словами, это был совершеннейший хлам.

— Кое-кто пришел повидать тебя, — сказала Феано. У нее на лице было странное выражение, которое я не смог прочитать, однако понял, что она далека от ликования.

— Хорошо, — вздохнул я, откладывая нагрудник. — Иду.

Войдя в главную комнату, я едва не свалился с ног.

— Что ж, в храбрости тебе не откажешь, — сказал я, когда способность говорить вернулась ко мне. — Какого рожна ты здесь делаешь?

Анабруза, мой старый приятель, поднялся. Едва он выпрямился, три человека, которых Марсамлепт приставил следить за каждым его движением, подались вперед, ухватившись за рукоятки кинжалов. Я нахмурился и покачал головой — они с разочарованным видом отступили.

— Благодарю за радушие, — сказал Анабруза. — Есть ли смысл пытаться поговорить с тобой?

Я вдохнул поглубже, кивнул и предложил ему сесть.

— Всегда предпочитал разговор драке, — сказал я. — Думаю, в этом главная разница между нами. Итак, что у тебя на уме?

Он посмотрел на людей Марсамлепта, на меня и уселся с таким видом, будто ожидал, что стул вдруг оживет и вцепится в него зубами.

— Я отговаривал их, — сказал он. — Ты уже знаешь, что я не могу помешать кому-то делать то, что ему загорелось сделать, но я надеялся, что мне удастся пробудить в них здравый смысл. Не удалось, и вышло так, как вышло.

— Понимаю, — сказал я. — То есть ты говоришь, что не обладаешь никакими полномочиями для заключения соглашений.

Он устало потер глаза.

— Они считаю, — ответил он, — что теперь, после того, что случилось, говорить с тобой бессмысленно, потому что ты не станешь слушать. Если я смогу вернуться и сказать, что это не так, может быть, мне удастся образумить их.

Я посмотрел на него и сказал:

— А с чего ты решил, что если ты вернешься и скажешь, что мы готовы к переговорам, то они в это поверят?

Он печально улыбнулся.

— Они меня знают, — сказал он. — А еще они достаточно долго имели дело с греками, чтобы понять, что вы серьезно относитесь к таким вещам — ну там, к договорам, клятвам и честному слову, — вещам, на которых вы строите свои законы и о которых сочиняете стихи. О, конечно, вы можете согнуть закон и вывернуть его наизнанку, если вам это выгодно, но буквы его вы будете держаться. Один мудрец, из другого племени моего народа, как-то сказал, что греческие законы вроде наших луков — их можно сгибать бесконечно, но нельзя сломать.

— Отменно сказано, — ответил я. — Надо запомнить, пригодится. И если я постараюсь изо всех сил, мне удастся истолковать эти слова как комплимент нашей цельности. Ну так что, есть у тебя конкретные предложения, или все это лишь упражнение в искусстве выкручивания рук?

Он покачал головой.

— У меня есть конкретное предложение — сказал он. — Я предлагаю, чтобы мы заплатили кровные деньги за ваших убитых, как делают в случае кровной вражды между семьями; после этого мы вместе возведем стену между нашими и вашими землями и поклянемся никогда не пересекать ее без позволения другой стороны. А поскольку у вас нет никаких причин доверять нам на слово, мы пришлем вам заложниками вторых сыновей из самых влиятельных семей с правом казнить по пять наших детей за каждого грека, убитого нами после заключения договора.

Я кивнул.

— Почетное соотношение, — сказал я. — Но лично я бы предпочел, чтобы вы просто перестали убивать греков.

— Я тоже, — яростно ответил он. — У меня остался один сын...

— На одного больше, чем у меня... — прервал его я.

Я тут же почувствовал себя виноватым за эти слова, хотя и не могу сказать, почему. Как будто я жульничал, уравнивая его сына с моим — он-то своего любил... Мысль эта заставила меня нахмуриться.

Он посмотрел на меня.

— Мне очень жаль, — сказал он, и я видел, что он искренен. — Но ты должен попытаться понять, мы мыслим не так, как вы, а я пытаюсь быть реалистом. При всем желании я не могу гарантировать, что убийства отныне прекратятся. Утверждая такое, я выставлю себя лжецом, и после этого никакой надежды на мир не останется. Все что я могу — это попытаться уладить дела так, чтобы в дальнейшем мы знали, что от жестокости с нашей стороны мы пострадаем сильнее вашего. Если, по-твоему, я могу сделать что-то еще, скажи мне.

Я промолчал; я думал, какой удивительный он человек — человек, которому пришлось отправить собственного сына на ритуальное заклание, когда он в первый раз пытался установить между нами мир; и снова он явился, предлагая отдать второго, полностью уверенный, что неизбежно придет время, когда мы и этого зарежем.

Он не был философом, он не исповедовал иллюзорность материального мира. Были такие философы и святые люди, жертвовавшие ради общего блага своими жизнями и жизнями любимых, но поскольку жизнь в их глазах не стоила ничего, то и жертвовали они немногим.

Мошенничество в чистом виде. Я слышал также, что в некоторых скифских племенах по смерти царей их жены и слуги удостаиваются особой чести — переломав им ноги и шеи, их хоронят в царской могиле, чтобы они могли отправиться в те области страны мертвых, которые предназначены великим вождям, а не в голые степи, заселяемые заурядными покойниками. Это тоже жульничество, попытка получить от смерти цену выше, чем стоит твой товар. Еще есть герои, гибнущие в битвах, чьи имена потом выкликают перед всем народом и чьих сыновей увенчивают лавровыми венками и драгоценными доспехами за общественный счет в Дни Поминовения; всякий когда-нибудь умрет, но этим по крайней мере удается добиться чего-то своей смертью, заслужив привилегии, которых они, может быть, и не заслуживают. Но какую прибыль мог извлечь Анабруза из нашей сделки, я не видел — он платил сполна и не получал ничего для себя. Странный человек, и против воли я испытывал к нему уважение — насколько уж можно уважать дурака.

— Я скажу тебе, что сделаю я, — сказал я. — Я поговорю со своими людьми. Я попытаюсь заставить их понять. Ничего не обещаю — так я не рискую, в свою очередь, прослыть лжецом. Но вот что имей в виду, пожалуйста. Мы не хотим драться ни с вами, ни с кем бы то ни было еще. Мы вообще не желаем драться, у нас другие взгляды на честь и славу, не как у вас; в целом, все, чего мы хотим — это чтобы нас оставили в покое.

Если мы должны защищаться, мы делаем это со всей возможной эффективностью и упорством, но смотрим на это так, как будто подбиваем счета.

Каждый мертвый грек — это чистый убыток, и сколько бы мы не убили при этом ваших, прибыли это нам не принесет.