Александр у края света - Том Холт

В сложившихся обстоятельствах Марсамлепт и его люди показали себя с самой лучшей стороны. Они упражнялись в противокавалерийских маневрах с самого первого набега, и как только отпустило первое потрясение, показали, что не зря тратили время. Скифы, которые ринулись в атаку на копьях и саблях, вместо того чтобы крутиться в отдалении, выкрикивая оскорбления, вышли из свалки отнюдь не победителями. Я уж не помню, сколько их было убито по заявлениям участников; что более важно, с нашей стороны четверо получили серьезные ранения (один в результате потерял левую руку, второй лишился глаза, остальные поправились) и ни одного убитым. Человек, оставшийся без руки, был юным греком по имени Хризипп; незадолго до этого Агенор-каменщик взял его в ученики. Сам Агенор потерял шлем и получил саблей по лицу. Рану залечили, но шрам у него остался весьма примечательный, да и борода потом росла самым удивительным образом.

Драка совсем не напоминала преследование перепуганных фракийцев, и скифы откатились назад, перегруппировались и, заложив широкую петлю, заняли позицию между деревней и нашей армией. Возглавляющий отряд Марсамлепт решил, что за этот день они сделали достаточно и приказал отступать в полном порядке, и скифы этому не препятствовали. Наконец, чуть позже, по прибытии пятидесяти будинов, скифский отряд, до сего момента маячивший перед воротами, осыпал своих соплеменников градом стрел и атаковал, но будинам хватила здравого смысла убраться оттуда как можно скорее и по нескольким направлениям сразу, так что никто их них не пострадал.

Короче говоря, это был разгром, но все же не фатальный. Он заставил меня задуматься об уроках военной истории времен Миезы; о том, что большинство битв скорее проигрывались проигравшим, а не выигрывались победителем, и эта не стала исключением из правила. Собственно говоря, мы объявили случившееся победой и даже ритуально свалили в кучу захваченное оружие, как это заведено среди греков (поскольку мы не захватили абсолютно ничего, то понабрали сувенирных луков и сабель по всему городу, да еще немного заняли у будинов; позже, в темноте, будины незаметно подкрались к трофею и забрали свое имущество; никто, кажется, не заметил ничего странного. В конце концов, мы схватились с врагами и перебили значительное их количество («значительное количество» на военном жаргоне означает «не менее одного»), не потеряв при этом никого. Практические же мы убедились, что стратеги из нас никудышные, но деремся мы отлично, а попытки атаковать нашу тяжелую пехоту — занятие бесперспективное, так что, думаю, в итоге это предприятие принесло больше пользы, чем вреда, по крайней мере в ближайшей перспективе.

Ладно, после краткого разбора событий, назначения стражи на стены и сооружения трофея делать стало нечего, кроме как идти по домам. В моем случае это означало идти туда, где Феано или сидела, глядя в стену, или бесконечно вышагивала туда-сюда, или запиралась в задней комнате и практически растворялась в потоках слез; не самая привлекательная перспектива для человека, который провел весь долгий жаркий день, скрючившись за скалой. Поэтому когда ко мне подошли два иллирийца и довольно неуверенно предложили посетить их благодарственную церемонию, я подумал — а почему бы нет, и согласился.

Я ожидал чего-то шумного и иллирийского, с обильными возлияниями, грохотом кулаков по столам и швырянием костей. На самом же деле церемония оказалась таинственной и довольно красивой, совершалась большей частью в мертвой тишине, нарушаемой лишь перестуком ног танцоров по глинобитному полу. Странный это феномен — склонность иллирийцев танцевать без музыки — но весьма впечатляющий (и честно говоря, отсутствие того, что иллирийцы принимают за музыку, это огромное преимущество), но еще более странно было видеть этих довольно флегматичных бывших наемников, со многими из которых я был знаком, а некоторых даже считал друзьями, отплясывающими странные коленца в полной тишине и бледном лунном свете. Благодаря этому свету, тишине и традиции они будто шагнули из повседневности в непринужденное изящное движение; когда танец кончился, они попадали на свои места, смеясь и жалуясь на боль в ногах.

Последний танец, сообщили они мне, это что-то особенное; мне следует остаться и посмотреть, если нет дел поважнее. Ну, дел у меня не было никаких, так что я остался. Разумеется, это был змеиный танец; мне следовало догадаться, еще когда они только пригласили меня. Юный иллириец по имени Бойз танцевал змею, в то время как с десяток мужчин постарше изображали злых духов, гонимых змеей. Этот танец исполнялся под музыку, которая изрядно его портила, но несмотря даже на нее, должен признать, я был очарован.

Сперва змея выбралась из логова и исполнила сольную часть — очень медленный, спокойный танец, который показался бы простым, если бы не невероятное напряжение, которое сообщил ему Бойз. Он двигался так, как будто удерживал на плечах чудовищный вес, так что малейшее движение руки или ноги казалось достижением, достойным аплодисментов. В наивысшей точке танца явились злые духи и двинулись на него, окружили и угрожающе воздели руки, словно собираясь напасть, так что он совершенно скрылся из вида. Танец духов был живой и быстрый, они метались, как языки пламени; затем, когда они завершили круг и сдвинулись столь тесно, что должны были уже встать на бедного Бойза, тот взлетел в воздух, перевернулся через голову и приземлился на плечи двух самых высоких духов. Дальше он исполнил весьма примечательный танец — он прыгал с одного духа на другой, взлетал, крутил сальто совершенно невозможным на мой взгляд образом, а потом подпрыгнул высоко в воздух, приземлился точно между духами и зрителями и начал теснить других танцоров назад, бросаясь вперед и отступая, в точности как любая змея, за исключением того, что змея движется совершенно по-другому, если ты понимаешь, о чем я; он ухитрялся передать образ змеи без единой попытки имитировать ее. Это было причудливое и бесконечно впечатляющее зрелище; оно закончилось перекатом через весь танцевальный круг, в конце которого он вскочил на ноги прямо передо мной, наклонился и извлек крупную и довольно раздраженную змею неопределенной видовой принадлежности прямо из складок моего плаща. Мгновение он держал ее над головой на вытянутых руках — быстрые движения язычка неопровержимо свидетельствовали о полнейшей ее реальности — затем позволил змее обвить его руку и скользнуть в рукав; тут же он сорвал с себя тунику и швырнул высоко в воздух, и никакой змеи в ней не было. Право слово, когда он подал эту тунику мне, я не обнаружил змею ни в ней, ни на теле Бойза — поскольку на нем не было ничего, кроме очень короткой набедренной повязки, спрятать ее он не мог. Затем, когда он поклонился и двинулся прочь, танцуя, а я присоединился к общим аплодисментам, то обнаружил эту тварь прямо у себя на коленях, откуда, собственно, Бойз и выхватил ее в свое время.

О боги, подумал я; потом крайне медленно и осторожно я ухватил ее прямо за головой (как мне помнилось, так и следует делать), опустил в большой глиняный кувшин и со всей возможной быстротой прихлопнул его крышкой. Позже я узнал, что змея эта принадлежала к виду — не помню уж, как называли ее иллирийцы — столь ядовитому, что даже следовые количества жидкости с ее клыков, попавшее на царапину или ссадину, убивают человека раньше, чем он успевает досчитать до десяти.

Глава семнадцатая

Раз уж мы заговорили о примечательных персонах, Фризевт: знавал я как-то человека, обладавшего удивительной, поразительной, невероятной способностью терять шляпы. Он был лыс, как яйцо, что ничуть не облегчало его участь, поскольку без шляпы между его жидковатым мозгом и яростным аттическим солнцем оставался только тонкий слой кости. Шляпы, однако, покидали его одна за другой — с внезапным порывом ветра, с сучковатой ветвью или бесшумно соскальзывали по носу, когда наклонялся над колодцем. Если ни один из этих способов не приносил успеха, они ловко перебегали к первому же встречному; сидишь с ним, бывало, под деревом, болтая о том, о сем и вдруг замечаешь, что уже довольно поздно, поднимаешься на ноги, инстинктивно прихватив шляпу, и спешишь вернуться к своим козам, покуда они не разбрелись по соседскому пастбищу. Позже, собираясь домой, замечаешь нечто странное — на голове у тебя шляпа, хотя ты ясно помнишь, что утром выходил с непокрытой головой. Я вовсе не хочу сказать, что шляпы ненавидели этого несчастного, или боялись его или что-то еще в этом роде. В те короткие периоды времени, пока шляпа оставалась с ним, он обращался с ней очень нежно. Но через день-два они по какой-то причине приходили к выводу, что пришло время уходить и он тотчас же оставался один.

В его случае это были шляпы, в моем — женщины. Аналогия, возможно, не совсем верная; я не ронял их в колодец и не забывал беспечно в чужих домах. Однако раньше или позже наступал момент, когда я оглядывался, собираясь что-то сказать им, и обнаруживал, что говорить мне не с кем. Без сомнения, у них были свои резоны, и если бы мне удалось разобраться в этих резонах, я бы существенно углубил свое понимание женщин и тогда, может быть, они перестали меня покидать.