Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Неуклюжий пес потерял силы раньше, чем бык. Он позволил загнать себя в угол и беспомощно встал, дрожа всем телом и воя. Огромная серая масса мяса и костей слепо двигалась на него. Раздался удар, дубовый забор затрещал, собака жутко взвыла. Если бы в последнюю секунду собака не отпрыгнула, может быть, она отделалась бы легче, но ей не повезло. Рогатая голова не могла вместиться в угол целиком, в оставшемся пространстве собака еще могла бы спастись, но она попыталась ускользнуть от пыхтящей морды, прыгнула и очутилась как раз в том месте, куда разбежавшийся бык ударил левым рогом. Рог от удара в забор сломался и хрустнул, бык угрюмо остановился с опущенной головой. Собака скуля тащилась к калитке на передних ногах, волоча за собой вывалившиеся внутренности. Бык, выпучив глаза, в которых затаилась грусть какого-то познания и проблеск ужаса, смотрел на окровавленный обломок рога, который удалялся от него, зацепившись за кишки Рекса.

Первым опомнился Волент, он появился около быка и изо всех сил ударил его ломиком по крестцу. Животное кашлянуло, захрипело, выгнуло спину, хотело развернуться, но от посыпавшихся тяжелых ударов по голове и носу, из которого мгновенно хлынули слизь и густая кровь, упало на колени. Бык падал медленно, поворачиваясь на бок и подставляя ухо кольту Волента; раздался выстрел, бык выпрямил хвост, может быть в знак того, что он уже сдался. Все, все, сдаюсь, я больше не играю…

Второй выстрел был предназначен для собаки. Речан его только услышал, он не видел, как Волент стрелял, потому что торопливо шел вслед за учеником на кухню. Ему тоже захотелось выпить хотя бы воды. Через минуту в кузню вошли хозяин быка и Волент.

— Геть, сейчас мы чуть было не отдали богу души, как Фёльди несколько лет тому назад, — угрюмо сказал Волент, бледный и взволнованный, нагибаясь к буфету за бутылкой. — Иштенем[54], сколько раз нам с Кохари приходилось сигать через забор! Но чтобы вот так потерять собаку… Такого бугая у нас еще не бывало.

Он налил, выпил первым, потом пошел в чулан за старым одеялом и, выходя на кухню, все еще бледный, сказал, что пойдет убрать беднягу Рекса.

Потом, когда быка втянули в зал и при помощи полиспаста вытянули на клюки, Речану, который так и не вымолвил ни слова, стало плохо. Ему пришлось выйти в сад и немного прогуляться, он сел на скамейку и долго сидел, охваченный какой-то глухотой, которая поражает людей после тягостных впечатлений. Душа реагирует на жестокий удар так же, как и тело — она цепенеет, потом приходит в себя. Но боль, не утихая, живет в ней целые годы.

Первым признаком того, что он приходит в себя, было воспоминание о Неле, молодой прачке, как она в его саду солнечным днем развешивает белье в легкой рубашке и юбчонке. Она манила его своей красотой, одиночеством, беготней вокруг чистого белья и пением. С растущей болью он сознавал, что красота и одиночество Нелы могут в каком-нибудь жестоком мужике вызвать такое необузданное желание, что она не устоит. Когда-нибудь с ней случится что-то нехорошее, это точно, не надо бы ей шляться по чужим дворам… особенно одной…

Вдруг он вспомнил своего прежнего ученика, потом дочь, и ему пришлось согнуться. Казалось, что-то сильно ударило в желудок. Что еще ждет его здесь? Что здесь еще должно обрушиться на него?

Самое страшное было то, что все это вызвал он сам. Из желания позаботиться о будущем дочери. Он сам толкнул жену и Волента к тем действиям которые теперь стали для него угрозой.

Ах, эта собака, бедная собака… жила здесь с Волентом… Почему он не взял ее к себе наверх, а допустил, чтобы ее здесь испортили? Не иначе в последнее время кто-то плохо с ней обращался, ведь Рекс всегда был кротким как ягненок.

Он подумал: на него надвигается что-то непонятное, страшное. Волент и жена ненавидят его. А дочь? И она тоже, это несомненно. Ведь по отношению к ней он виновен даже в том, что хотел искупить свою вину.

Лучше всего все продать и вернуться с семьей обратно. Пока не поздно. Да только кто сейчас сможет вытащить отсюда его жену? Ей здесь все пришлось по вкусу, здесь она развернулась. Мать была права, когда говорила, что эта щеголиха без гроша в кармане выходит за него только из-за богатства и когда-нибудь доведет его до беды. Но он всегда попадался на крючок людям ее породы, словно его, запуганного, нерешительного и неуверенного, сильнее всего притягивали именно они. С ними ему вроде бы жилось легче. Он был в жизни очень несамостоятельный и в минуты откровенности сам себе напоминал вьюнок. Ему всегда нужна была подпорка.

10

Воскресные утра мясник любил, они казались ему особенными, можно было даже поспать. Служанка Молнарова, переселенка, в этот день приходила попозже и не вертелась на кухне, не таращила на него глаза, словно никогда не видела мужчин. Иногда она смотрела на него так, что он начинал сомневаться, была ли она вообще замужем. Это была молодая, двадцати с небольшим лет, немного странная женщина — каждый мужчина вызывал в ней смущение. Она сразу почуяла, что супруги Речаны не ладят, и ей казалось, что в этом доме у нее есть еще одна обязанность: скрасить жизнь обиженному супругу. Иной раз она просто в лепешку расшибалась, чтобы угодить Речану, а он старался избегать ее, боясь, как бы этого не заметила жена. В будни Молнарова приходила рано, может быть считая, что ей надлежит первой из всех служанок попасть на рынок. Была она дородная и такая тихая и покорная, что мужики над ней подтрунивали. Такого типа женщины привлекали Речана — так бывало уже не раз, — но именно таких он больше всего и сторонился, боясь, что они могут запросто его соблазнить, а он легко на это пойдет. Служанка немного косила, и это возбуждало его особенно, потому что взгляд ее выдавал затаенную похотливость.

Ему иной раз снилось, что он переводит эту дебелую, кроткую, немного косящую молодую женщину на перекладине через речку. Но он ни разу не перевел ее на другой берег, даже во сне ему нужен был помощник. Даже во сне проявлялась его неуверенность. Днем служанка перед ним заискивала, он старался не замечать ее, но думать о ней не переставал. Собственная жена уже наотрез отказалась от него. Как ни странно, но чувство грозящей опасности и вечные заботы вызывали в нем желание.

Воскресным утром он мог выйти в сад подышать свежим воздухом, покурить. Летом, когда не было росы, он мог полежать на траве под деревьями. Сад напоминал ему рощицу, уголок вольной природы с птицами, травой и великолепным покоем. Под раскидистыми деревьями он ощущал приятную оторванность от всех, он был один, предоставлен самому себе, и в такие минуты у него возникало ощущение своей полезности и чувство собственного достоинства. Он принадлежал к поколению, которое умело ухаживать за деревьями, консервировать фрукты, знало лекарственные травы, умело по листьям, небу и травам предугадывать погоду — в общем, не нуждалось столь часто в радио, врачах, аптекарях, психиатрах.

В такие минуты ему вспоминалось детство, вспоминалось, как он бродил в высоких лесных травах, и он начинал красться, высоко подымая ноги, и повторял при этом: «Долины, долины да лес сосновый, не плачь о нас, парень, будь веселый…»

Его представление утра, вынесенное из детства, соединялось с ходьбой по росистой траве, капли которой сбивает ветерок, поднимающийся с восходом на лысых холмах и в лесных просторах от резкого, хотя и кажущегося ничтожным, потепления. Ах, где оно, утро в горах?! Оно наступало внезапно, светало бурно.

А здесь? Здесь светало исподволь, словно зародыш рассвета давно тлел в ночи, свет разливался спокойней, медлительней, но тем стремительнее и острее насыщали воздух терпкие запахи и голоса птиц. И очень скоро наступала жара, невыносимая жара, с дурманящими, тяжелыми потоками ароматов из необъятных просторов полей, лугов, парков и садов, они буквально душили, и, кто к этому не привык, тот чихал, и от этого перенасыщения запахами и звуками ему хотелось реветь, все в нем ухало, как в пустом обширном зале, раздражая самые чувствительные точки.

Кем уж завладеет южный край, тот век от него не освободится, а когда человек начнет помимо своей воли решать задачи невыполнимые, например разбираться в нюансах его сложной и таинственной жизни, — то все, он пропал.

Сегодня утром, когда он вернулся из сада, жена с дочерью в нижних юбках торопливо уносили со стола в комнаты глаженую одежду, все-таки считаясь с его неистребимой стыдливостью. Он терпеть не мог видеть их в нижнем белье, нечувствительность его жены к своей наготе, которую унаследовала и дочь, он считал бесстыдством и всегда бурно выражал свое негодование по этому поводу. Дочь исчезла мгновенно, жена поначалу сделала вид, что не замечает его, но все же, чуть помедлив, сочла за благо уйти. Полуодетая женщина не вызывала в нем ничего, кроме злобы. Она это знала.