Мозес - Константин Маркович Поповский

Не было сомнения, что с исторической точки зрения сама идея кастрации и принадлежала женщине, которой двигали – помноженные на глупость – зависть, ревность и злоба.

Следовательно, подумал Мозес, вот и еще один аргумент, свидетельствующий о том, что, по мнению Иезекииля, женщины каким-то образом произошли Бог знает от чего, тогда как мужчины сподобились произойти непосредственно из рук Всевышнего.

– Надо было оставить кота в покое и отпускать его гулять, – сказал Мозес, не слишком заботясь о вежливости.

– Мозес, – снисходительно засмеялась Эвридика, как будто он сказал что-то несуразное. – Как же вы не понимаете, Мозес. Тогда бы он просто замучил всех нас своими воплями.

И правильно бы сделал, подумал Мозес, изо всех сил сочувствуя бедному животному. Мужская солидарность, сэр. Мужская солидарность, о которой тоже не следовало бы забывать.

В облаке этого сочувствия он дошел до поворота, – там, где коридор раздваивался и разбегался в разные стороны, – и здесь вновь услышал голос Эвридики.

– Мозес, – сказала она, неожиданно останавливаясь.

– Что? – насторожился Мозес, почуяв в ее голосе нечто новое.

– Вы любите маслины, Мозес? У меня есть целая банка маслин без косточек. Хотите? Когда мы вернемся?

Она мелко захихикала, – так, словно они уже обо всем договорились и теперь оставалось только утрясти кой-какие несущественные детали, вроде вечной любви, вечной страсти или вечной привязанности.

Когда мы вернемся, Мозес. Когда-то там, после чего-то этакого, от чего еще никому не удавалось отвертеться, так что, может, и возвращаться-то уже не будет никакого смысла, потому что все кому не лень станут показывать на тебя пальцами и говорить что-нибудь вроде: «Ну ты и жук, Мозес», или «а прикидывался простачком», или гадко хихикая, изображать руками всякие непристойности и провожать тебя взглядами, когда ты идешь по коридору, посвистывая или причмокивая вслед языком. Если, конечно, мы вообще, вернемся, дружок. Потому что, ко всему прочему, он не один раз слышал эти истории, в которых не все возвращались живыми из похода в подвал, особенно, если их дорога вела налево, где располагался второй морг, у дверей которого, как рассказывали, мертвец загрыз однажды сторожа Карла Тумбера, от которого в результате осталась одна только дужка от очков, да членское удостоверение, благодаря которому все узнали, что сторож Тумбер состоял в партии Ликуд… Одним словом, следовало бы быть настороже.

– Я больше люблю морковь, – сказал Мозес.

– Шутите, – Эвридика продолжала мелко хихикать, так что ручка в руке Мозеса тоже мелко тряслась и казалась живой.

– Нет, это правда, – сказал Мозес, чтобы что-нибудь сказать. – Больше всего я люблю тертую морковь.

– Сюда, Мозес.

Поворот налево. Как он и думал. Возможно, услышав их шаги, мертвец уже открыл свои мертвые глаза и слегка улыбнулся, давая понять, что на его улице сегодня определенно будет праздник. Мозесу вдруг показалось, что его ноздрей коснулся запах формалина.

Возле железной двери, закрытой на щеколду и замок, Эвридика остановилась и опустила канистру на пол.

– Сейчас, Мозес, – она зазвенела ключами, затем толкнула дверь и сказала:

– Входите.

Ему показалось, что голос ее дрожит от нетерпения.

Щелчок выключателя заставил его на мгновение зажмурить глаза. Когда он вновь открыл их, Эвридика уже стояла рядом.

– Видите, как тут прохладно. Правда, хорошо? На улице жара, а тут как будто включен вентилятор.

– Не уверен, – Мозес озирался по сторонам. – Это ведь не морг?

– Конечно это морг, – снова хихикнула Эвридика, махнув рукой в сторону железной двери со стеклянным окошком. – Там, дальше.

Чистое, кафельное пространство, разбуженное неяркой лампой. Торчащие из стены краны и перепутанные черные шланги. Металлические каталки, чье назначение никаких сомнений не вызывало. Негромко гудел холодильник, готовый в любой момент утроить, в случае необходимости, свою мощность.

Царство смерти, Мозес. Точнее, предбанник в это самое царство, о котором иногда доходили смутные слухи, но о котором никто ничего толком не знал, кроме тех, разумеется, кто приехал сюда на этих каталках. Но они умели хранить тайну.

Между тем, события развивались стремительно, хотя и вполне предсказуемо.

– Мозес, – глухо сказала вдруг Эвридика, глядя на него широко открытыми глазами и слегка наклонив голову. – Ну, что вы, в самом деле, как неживой?

– Я? – спросил Мозес, неожиданно представив против собственной воли, что он и в самом деле уже давно умер и теперь подстерегает одиноких сторожей, болтаясь здесь без всякой надобности, вместо того, чтобы лежать на одной из этих каталок и не портить настроение живым.

– Я? – повторил он, отгоняя от себя это печальное видение и чувствуя, что что-то уже происходит, хотя еще трудно было сказать, что же именно.

– А то кто же? – сказала Эвридика. – Или, может, тут есть другой Мозес?

– Не думаю, – и Мозес оглянулся по сторонам, словно он на самом деле хотел убедиться в отсутствии другого Мозеса.

– Поцелуйте же меня скорее, Мозес, – услышал он ее голос, еще не вполне понимая смысл происходящего, отметив только, что Эвридика вдруг сделала в его сторону какое-то неуловимое движение всем телом, оставаясь в то же время на месте. Мозесу вдруг показалось, что она сейчас начнет таять, – большая снежная баба, которая поплывет, сначала роняя на пол большие водяные капли, потом оседая и набухая водой, голова ее провалится в живот и, наконец, останется только этот халат, намокший и жалкий, словно половая тряпка.

Потом он увидел, как ее неуклюжие пальцы лихорадочно пытаются расстегнуть непослушные пуговицы халата.

– Э-э, – сказал Мозес, не успевая найти нужные слова, – так, словно он внезапно был застигнут падением высокого книжного шкафа, которое еще только начиналось, но его уже невозможно было остановить. Оставалось лишь постыдное бегство.

Толстые пальцы никак не могли справиться с пуговицами.

Под халатом, к ужасу Мозеса, похоже, не было ничего.

– Мозес, – сказала между тем Эвридика хриплым, незнакомым голосом, похожим на мурлыкание огромного кота. – Что же вы, Мозес?.. Ну, помогите же мне.

Мгновением позже халат разошелся, выпустив на свободу живую, колышущуюся плоть, похожую, в первое мгновение, на слегка спущенный воздушный шар, а во второе – на поднявшееся тесто, каким он видел его в детстве, когда мама пекла пироги.

Кроме всего прочего, в свете неяркой лампочки это тело показалось ему почти желтым, словно кому-то пришла в голову неудачная мысль слепить его из огромного куска старого сливочного масла.

Пятясь, Мозес втиснулся между стеной и одной из каталок, – словно бильярдный шар, попавший в лузу.

– Ах ты, трусишка, – с нежностью промурлыкала Эвридика, напирая на Мозеса грудью, точнее – двумя этими шаровидными туманностями, двумя вулканами, двумя цунами, может быть и обещавшими кому-то неисчислимые наслаждения, но уж во всяком случае, не Мозесу, которого немедленно затошнило, хотя и не так сильно, как можно было ожидать.

К тому же он вдруг непонятно почему вспомнил заросшее колокольчиками поле, где