Мозес - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он замолчал, потом прислонил ухо почти к самой щели и услышал совсем рядом неровное дыхание.
– Можете себе представить, – сказал он, убедившись, что его слушают. – Прямо накануне свадьбы. Всего только за какие-то несколько часов. Мы просто присели за свободный столик на улице, когда это случилось… Какой-то сумасшедший мотоциклист… – добавил он с горечью.
Какой-то сумасшедший мотоциклист, который не справился с управлением и врезался в сидящих за кофейными столиками, да еще на такой скорости, что никто ничего не понял. Возможно, он плохо выспался или от него ушла жена, – кто разберет этих сумасшедших, которые носятся по городу как угорелые и сбивают ни в чем не повинных людей, а потом не могут даже вспомнить, какое сегодня число?
За дверью было по-прежнему тихо.
– И конечно, – сказал Мозес, переходя к кульминации. – Конечно, он налетел прямо на меня… – Он сглотнул слюну и, наконец, решительно закончил. – Наехал прямо туда, куда ему не следовало бы наезжать, тем более, накануне свадьбы… Ну, в общем, вы понимаете, куда он наехал этот чертовый сумасшедший… Врачи, конечно, пытались спасти, что было можно, но, увы.
Сказав это, он глубоко вздохнул и замолчал. В драматургических текстах это называлось «долгая пауза». Когда она закончилась, он услышал громкий шепот, который позвал его по имени.
– Да, – сказал он, откликаясь.
– Мозес, – сказал этот, полный раскаянья голос.
Казалось, он был свернут и гудел, словно металлическая труба.
– Не так-то, знаете ли, легко все это вспоминать.
Его фантазия вдруг разыгралась. Он вспомнил и рассказал, как ревел этот чудовищный мотоцикл и как самоотверженные врачи боролись, не останавливаясь, за его жизнь. Некоторые подробности были просто чудовищны. Бьющая фонтаном кровь, залила с ног до головы всех столпившихся вокруг. Дамы, которые, понятное дело, были сообразительнее большинства мужчин, падали в обморок. Неожиданно Мозес обнаружил, что жалеет себя. Обиднее всего, сказал он напоследок, было то, что кроме него никто из присутствующих больше не пострадал.
Потом он услышал за дверью негромкое всхлипывание.
– Теперь вы понимаете, – сказал он, разводя руками и не зная, что еще сказать.
– Мозес, – донесся из-за двери тихий, страдающий голос. – Откройте.
Щелкнув щеколдой, Мозес отошел от двери в сторону.
Эвридика выплыла в коридор, словно трехмачтовый фрегат, распустивший по ветру все паруса. Это заняло у нее столько же времени, сколько понадобилось Мозесу, чтобы прикинуть, успеет ли он, в случае чего, добежать до лифта и подняться наверх.
– Мозес, – сказала Эвридика, сжимая на груди руки. – Это просто какой-то ужас. Если бы я только знала, Мозес.
По щекам ее текли слезы.
Плоть ее была кое-как упакована в перекошенный халат, который, казалось, сейчас лопнет и пуговицы его застучат по каменному полу, как пули.
– Ерунда, – сказал Мозес, одновременно и жалея себя, и чувствуя себя героем, и радуясь, что, кажется, все обошлось.
– Почему же вы не сказали мне сразу? – голос Эвридики перешел на шепот.
Вместо ответа Мозес печально засмеялся, вложив в этот смех все сразу: и горечь, и стыд, и невозможность беседовать с дамой о таких вот сомнительных вещах, как эта.
– Вы ведь мне покажите его, Мозес.
– Ни в коем случае, – испуганно ответил он, делая шаг назад, словно опасаясь, что она немедленно залезет к нему в штаны и уличит во лжи.
В ответ Эвридика сделала шаг по направлению к Мозесу. Было видно, что она хочет, но никак не может решиться дотронуться до него.
– Я имела в виду, – сказала она, – что может быть еще что-нибудь можно сделать. У нас, слава Богу, есть прекрасные хирурги.
– Теперь уже ничего не сделаешь, – с грустью покачал головой Мозес, давая понять, что все, что можно уже было испробовано и, одновременно, надеясь, что Небеса не вменят ему в вину эту бессовестную ложь. В конце концов, он оказался в этой ситуации не по своей воле и теперь выбирался из нее, как умел.
Возвращение назад вместе с канистрой, наполненной воздухом, некоторым образом напоминало катарсис – когда все вопросы оказались решеными, горизонты ясными, а все ужасы мнимыми и не относящимися к делу. Такому настроению, очевидно, приличествовало молчание, и вот они шли и молчали, не испытывая при этом чувства неловкости. Только у самых дверей лифта, поставив на пол воздушную канистру, Эвридика вдруг сказала:
– Я хотела спросить вас, Мозес… Можете не говорить, если вам это неприятно… А где же… как же…
Она растеряно замолчала, подыскивая подходящие слова, но Мозес уже знал, о чем она собирается спросить, глядя на него сквозь крупные слезы, словно ожидая самого худшего, о котором уже давно догадывалась, но поверить в которое было выше ее сил, ибо это значило разувериться в человечестве или даже в чем-то еще похуже этого.
– Я ни в чем ее не виню, – сказал Мозес, удачно вспомнив фразу из какой-то книжки. – Не мог же я, в самом деле, – продолжал он, печально усмехнувшись, – ну, вы понимаете, – добавил он, слегка помедлив и отчего-то вдруг чувствуя обиду на эту самую никогда не существовавшую невесту, которая, в конце концов, могла бы скрасить его боль и одиночество, а не бросаться на первого же встречного обладателя того, чего был, не своей волей, лишен Мозес.
Смотря сквозь лифтовую решетку в ожидании лифта, который гудел где-то на верхних этажах, Эвридика печально прошептала:
– А вот я, например, никогда от вас не ушла бы, Мозес.
Слова, которые вновь заставили его почувствовать легкое угрызение совести и вспомнить Меморандум Осии, где, среди прочего, было сказано, что иногда случается так – ничтожные события приводят за собой великие угрызения совести, которые угодны Всемогущему, по той причине, что тот, кто верен в малом, останется верным и в великом.
52. Филипп Какавека. Фрагмент 223
«БЛАЖЕНСТВО НЕНАВИСТИ. Св. Бернард Клервосский, учивший о вечности адских мук, навсегда, навечно открывающих свои объятия грешникам, не оставил без внимания и возможный вопрос, касающийся отношения к этому немаловажному факту тех, кому суждено было этих мук избежать. Блаженные – отмечает он, – не только не будут сожалеть о грешниках, кипящих в смоле и горящих в огне, но напротив, – созерцая их мучения, они будут радоваться и ликовать. Причин этой радости св. Бернар перечисляет несколько (например, указывается, что на фоне мучений грешников блаженство блаженных будет казаться еще блаженнее). Но все же одна причина остается решающей. Она заключается в том, что муки грешников нравятся Богу. Следовательно, – замечает Бернар, – они должны нравиться и праведникам.
Как видим, логика вполне безупречная.
Если последняя инстанция, которой принадлежит вся полнота власти, принимает то или иное решение, то слабому и ничтожному человеку – пусть даже он зовется «блаженным», «праведником» или «святым» – остается только
