Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В восемь я стучусь к Жюльену. Он крепко спал и начинает ругаться, узнав, что так рано. Я восхищаюсь его голосом, таким сильным и полнозвучным даже со сна.
Я звоню мадам Кинтен, но там никто не отвечает. Мне представляется наш дом на улице Булуа, маленькая застекленная дверь, ведущая в сад; окно моей спальни (в прошлом нашей спальни), из которого виден флигель, куда теперь заточила себя моя жена. И снова мной овладевает тревога о доме, о людях, оставленных без присмотра.
Целый час я провожу между телефоном и номером Жюльена (хоть мне и не терпится прогуляться по Коньяку, где я надеюсь отыскать забытые образы моего детства).
Мадам Кинтен по-прежнему молчит, и я звоню отцу. Может быть, сегодня он будет поприветливей. Он дома. «Юная приятельница», конечно, уже ушла. Видимо, Анри Кревкёр неплохо провел с ней время: он очень мил со мной.
— Рад слышать тебя, сынок!
— Знаешь, откуда я звоню тебе, папа? Из Коньяка!
Коньяк как будто ничего не напоминает моему отцу. И мне так и не удается пробудить в его душе воспоминания. Он не откликается даже на Дездемону. Я подробно описываю ему нашу собачонку: белая с черным пятном на глазу, еще с одним на спине, шерсть длинная и шелковистая, ростом со стрекозу, то и дело подает лапку, когда ее об этом и не просят, легкая, как птичка.
— Да ведь она всю войну была с нами, папа. При звуках сирены первой бросалась в подвал. А как только вы с мамой садились на «visavischen», прыгала к вам на колени.
— Садились на… что?..
— Ну как же, папа, такой маленький плетеный диванчик, где вы с мамой…
Я все время твержу: «мама… ну как же, ведь мама…» Еще немного, и я начну описывать ему маму, совсем как Дездемону. Спохватившись, я умолкаю. Но моего отца смутить не так-то просто.
— Знаешь, сынок, в моем возрасте прошлое становится таким далеким…
Я, видимо, порядком утомил его, конечно, у него есть дела поважнее, чем выслушивать мою болтовню. «Мне бы так хотелось, — мечтала мама, — чтобы он почаще вспоминал обо мне». Но этому желанию так и не суждено было сбыться.
20. Бегство в Египет
Жюльен уже не спит. Я немножко злился на него за вчерашнее, но я вижу, что он опять плакал, и злость моя сразу проходит; правда, пропадает и желание поделиться с ним впечатлениями о моем первом путешествии в Коньяк и о разговоре с отцом. Пусть он упивается своими слезами, пусть корчится в хитоне, пропитанном кровью Несса, — ныне этот мстительный кентавр зовется Джеймсом Дэвидсоном и носит личину Стенли Донавана — было бы бесчеловечно лишать его этого удовольствия.
— Увеселительная прогулка вчетвером — вот что такое моя жизнь, Франсуа! Подумать только, и я еще хвастался тебе вчера моими успехами! Находят же такие минуты затмения!..
Он стонет.
— Хоть бы мне совсем лишиться голоса, Франсуа, может, тогда меня будут любить ради меня самого. А пока мы живем вчетвером, — он считает по пальцам, — Жюльен, Джеймс, Стенли и Памела.
Переезд через Луару добивает Жюльена.
— Сил моих нет, — ноет он, — Луара — это ведь последний рубеж…
Он не заканчивает свою мысль, но я понимаю, сколько горечи он в нее вкладывает.
Темнеет, когда мы подъезжаем к Брюнуа.
— Для меня закат — сущий ад! — восклицает Жюльен.
Это настолько соответствует моим собственным ощущениям, что мне даже приятно.
У Жюльена свой дом в пригороде Брюнуа — новенький изящный особнячок. Сейчас он весь погружен в темноту.
— Ее нет дома… что это значит?.. Господи, почему я так редко звонил, ведь ей так нужен мой голос…
Теперь он — сама нежность. Забыты и «увеселительная прогулка», и «хитон Несса», и Дэвидсон, и Донаван.
— Понимаешь, Франсуа, ей нужен мой голос. Ну что в том плохого? Ей нужен мой голос, а я скупился как дурак. Я должен был звонить ей чаще. Мой голос повелевал, он брал верх, да, да, брал верх над Джимом и Стенли, над Дэвидсоном и Донаваном.
— Подожди, Жюльен, да, может, она просто пошла прогуляться.
— Не оставляй меня, Франсуа, я и подумать боюсь, что меня здесь ждет…
Следом за ним я вхожу в дом; квартира в образцовом порядке, но впечатление производит странное: маленький коридорчик, маленькая циновка у входа, маленькая гостиная в «испанском стиле»: календарь с синьоритами, абажур с синьоритами, куклы-синьориты. Перед каждым креслом — круглый войлочный коврик, похожий на перочистку, они были в ходу в прежние времена. Квартира эта наводит меня на размышления: как сочетается в одном лице актриса и безупречная хозяйка. Все прибрано, все на своем месте — ни одной книги не валяется, ни одной газеты. Комната производит впечатление полупустой. И хотя испанский стиль выдержан довольно последовательно, в этой последовательности скорее чувствуется не увлеченное пристрастие, а усталость и безразличие: что испанский, что японский — не все ли равно.
Жюльен, как пес, отставший от хозяина, мечется по комнате в поисках следов Памелы, потом выскакивает из гостиной — он должен обследовать весь дом. Я слышу его шаги на втором этаже. Внезапно они стихли, и грянул его зычный голос, который, должно быть, просто великолепен в просторах Скалистых гор, когда раздается из уст Стенли Донавана, то есть Джеймса Дэвидсона. Здесь же, в этом маленьком особнячке, ему негде разгуляться, здесь ему слишком тесно: сейчас он все тут разнесет в пух и прах, рухнут стены, посыплются стекла… Я должен остановить Жюльена, но громовые раскаты уже сотрясают лестницу. Дверь распахивается, на пороге — Жюльен с клочком бумаги в руках. Он протягивает его мне, не умолкая ни на минуту.
«Дорогой мой Жюльен, — пишет Памела, — я соскучилась решила сходить в кино на недублированную „Забавную историю“ с Джеймсом Дэвидсоном была разочарована его голос отвратителен Донаван стал мне противен и потому когда я в прошлое воскресенье смотрела новую серию твой голос уже не произвел на меня никакого впечатления не волнуйся я решила пожить у мамы а потом видно будет целую тебя я оставила тебе поесть в холодильнике. Пам».
— Ни единой запятой! — Жюльен рыдает, словно отсутствие пунктуации среди всего, что совершила Памела, самое тяжкое оскорбление.
— А обычно она ставит запятые? — Это все, что мне пришло в голову спросить у него.
Он пожал плечами, словно и сам толком не знал, и рухнул на ковер гранатового цвета, как вчера — на траву. Мне не терпится позвонить мадам Кинтен, но не хватает духу спросить, где телефон, у этого сраженного горем человека. Ничего другого мне не остается, как взять его с собой, но сначала он должен хоть как-то свыкнуться со своим горем. А на это нужно время. Я сажусь прямо на пол рядом с ним. И как можно ласковее предлагаю поехать со мной.
— Нет-нет, я увижу твою жену, увижу вас вместе счастливыми, это выше моих сил!
Я долго не отвечаю ему.
— Моя жена не живет сейчас дома…
Жюльен подозрительно смотрит на меня.
— Не живет дома? Это правда?!
Однако его интерес к моим делам тут же гаснет. Он встает и собирает небольшую сумку: пижама, мыло, зубная щетка. Я напоминаю ему о бритве, но он качает головой:
— Хочу отпустить бороду…
Наконец, шмыгая носом, он выходит следом за мной.
На улицу Булуа мы приезжаем около десяти. Оставив Жюльена в моей комнате, я выхожу во двор через черный ход. Ставни во флигеле закрыты, света нет. Обычно Сесиль так рано не ложится. Я стучусь к мадам Кинтен, никто не отвечает. Я возвращаюсь к Жюльену и застаю его за беседой с мадам Кинтен — пожалуй, даже более удивленной, чем обычно. И она, как и все, узнала его голос. Она вынимает из кармана письмо и подает его мне.
— От мадам Кревкёр. — И я холодею. Я раскрываю письмо. Оно очень длинное. К счастью, мадам Кинтен и Жюльен поглощены друг другом. В изнеможении я падаю на стул.
«Дорогой мой Франсуа!Я хотела пожить не выходя из флигеля, пока не закончу все свои дела. А до конца мне было еще очень и очень далеко. Жаль, что я не могу поговорить с тобой, тогда я сумела бы лучше объяснить тебе мой отъезд, но, к сожалению, это невозможно — завтра я уезжаю. Я еду в Египет вместе с родителями. Они подрядились сопровождать группу туристов, в основном пожилых. Маршрут — круиз по Средиземному морю, затем Долина Царей. „Наша задача — вернуть этим людям молодость“, — объявили Тед и Глэдис с присущим им пафосом. Теперь у них широкие возможности разучить „Нанетту“ со своими туристами и исполнять ее хором в поездах, в самолетах, на пароходах, а может, и в тени пирамид, если жара не помешает. Бедные Тед и Глэдис… Они попросили меня поехать с ними. Мне кажется, они боятся этого „путешествия к гробницам“, а со мной им будет поспокойнее. Конечно, поездка эта мне сейчас совсем некстати, но делать нечего, я вынуждена была согласиться. Одно досадно — придется прервать мое вязание. Правда, в дороге я могу начать новый шарф, точно такой же, и потом соединить оба вместе. Готовый я аккуратно завернула в простыню и прошу тебя проследить, чтобы никто к нему не прикасался.