Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Во сне бык с бульвара и бык на арене мельчают, сливаются в одно существо, которое становится ростом с деревянную лошадку и таким же, как она, твердотелым. Я стою на площади Гар в Остенде. Человек, одетый в костюм из черного люстрина, склонился над быком, который стал уже размером с собачку. Бык лежит на боку, поматывая головой, и, кажется, вот-вот испустит дух… Его хозяин с нетерпеливым видом стоит рядом. «Надо же что-то делать, — думаю я, — надо позвать к больному быку ветеринара». Однако хозяин не желает и пальцем пошевелить. Вдруг он разбегается, прыгает и начинает подскакивать на месте, словно тренируя щенка. «Это же кощунство!» — почему-то думаю я. Внезапно бык вскакивает и бросается вдогонку за хозяином. Кажется, они бегут по бесконечному пляжу, и запах моря ударяет мне в ноздри. Человек в люстриновом костюме падает на землю и ложится так же, как только что лежал бык: на левом боку, руки и ноги под прямым углом — он словно вдруг одеревенел. Но вот он начинает судорожно дергать головой, его левая щека трется о землю. Теперь, когда я разгадал их игру, я смотрю на это спокойно. Просто хозяин хочет поддразнить бычка, который все больше смахивает на собачонку и с удивлением взирает на хозяина. Я гляжу на бычка сбоку, вижу, что его глаз светится жизнью и счастьем. Теперь он стал таким маленьким, что я боюсь за него, боюсь машин, которые с грозным ревом проносятся по площади. Я просыпаюсь.

Четыре часа утра. Первая мысль — рассказать о моем сне в письме к Сесиль, но потом я понимаю, что у такого письма еще меньше шансов быть прочитанным.

Я все явственнее представляю себе спектакль Бартелеми Жоариса. Диалог между мною и быком сегодня сильно продвинулся. Заметьте, я говорю о диалоге между мною и быком, а не между быком и Нагим.

Я начинаю осваивать роль, но без текста чувствую себя неуверенно, словно ребенок, делающий первый шаг.

Я встаю. Я — Нагой. Не надо света. Ночь хороша, окна и ставни распахнуты — я никогда не забываю предупредить об этом горничную. Закрытые ставни, задернутые шторы — слишком похоже на театр, когда спектакль окончен и зал пуст.

Комната у меня просторная. Отель строился в одно время с «Атриумом» — тогда пространство отмеривали, не скупясь. Между кроватью и окном сколько угодно свободного места. Это арена, залитая светом, я пересекаю ее и встаю рядом с быком. Раньше я всегда видел его стоящим против меня. Сегодня мы рядом, а перед нами толпа, вопящая, мычащая, блеющая. Таким я теперь вижу спектакль: не я против быка, а мы с ним вместе — против зрителей. Мы с ним заодно — вот моя новая идея. Диалог идет легко, восхитительно легко. И все же мы знаем — это наши последние слова, живыми нас отсюда не выпустят, ни того, ни другого.

18. Облик и голос

Пожалуй, чересчур поспешно я подъезжаю к Парижу. Так вот всегда я в тревоге тороплюсь домой. Всю жизнь я мучился предчувствием, что в мое отсутствие обязательно должно, просто не может не случиться нечто ужасное. Совсем еще маленьким я уже постоянно был начеку. Мне казалось: стоит мне только на секунду отвлечься, и беды не миновать. Всякий раз, переходя с родителями по мосту через Маас, я старался держаться поближе к парапету, ведь взрослые совершенно не думают об опасности. Сломя голову я мчался из школы, в страхе, что, пока меня не было, мама, воспользовавшись моим уходом, успела заболеть и угодить в больницу.

В каникулы я волновался за моих школьных товарищей, и в особенности за Шарля Дефретера. За три месяца разлуки мало ли что может случиться. Я успокаивался только осенью, когда видел весь класс в полном сборе. Правда, блаженствовал я недолго — до первого опроса.

Три недели назад я впервые, с тех пор как Сесиль ушла от меня, отлучился из дома. За все это время она не ответила на мои письма ни единой строчкой. И хотя все это у нас с ней было обговорено, да к тому же мадам Кинтен по моей просьбе должна была каждое утро проверять, открыты ли ставни во флигеле, на душе у меня все же тревожно, словно мне предстоит проведать тяжело больного друга, жизнь которого висит на волоске.

Раньше, уезжая на гастроли, я каждый день звонил Сесиль. Иногда она звонила мне сама. Эти телефонные разговоры занимали важное место в моей жизни, думаю, и в ее тоже.

К телефону я всегда относился с опаской. Даже с ужасом, ибо он постоянно грозит неожиданностью и всегда застает меня врасплох. Я чувствую себя совершенно беззащитным перед невидимым и бесплотным собеседником. Уже сам по себе телефонный звонок — вторжение в мою жизнь. Мне, которому в простоте душевной и слово-то сказать трудно, этот голос, отделенный от человека и свободно летящий в пространстве, кажется наделенным сверхъестественным могуществом. Что бы этот голос мне ни предлагал, что бы ни требовал, все это обрушивается на меня, как проклятия статуи Командора — неодушевленного камня. От голоса этого мне никак не отделаться, нет от него ни защиты, ни спасения. Можно, конечно, повесить трубку, но не позволяет воспитание: мама старательно прививала мне правила хорошего тона, которые сама получила в наследство от своей семьи — потомственных ремесленников, а они по части правил приличия отличались консервативностью. Я никогда не мог отказаться от приглашения, сделанного по телефону, не исполнить просьбу, изложенную по телефону, и не в состоянии изобрести предлог, чтобы уклониться от разговора. Но вот когда я говорил с мамой или с Сесиль, телефон только усиливал нашу внутреннюю близость, и их голоса, отдаленные расстоянием, таили для меня странное, непреходящее очарование.

«Целую тебя, Чанчес», — говорила мама, прежде чем повесить трубку, а жена совсем просто: «Целую». Их слова долго еще звучали во мне. Если, разговаривая с Сесиль, я смотрел на какой-нибудь предмет в комнате, он на редкость отчетливо отпечатывался в моей памяти, и потом я долго видел его перед собой. До сих пор помню плетеное креслице из гостиничного номера — оно оказалось у меня перед глазами, когда Сесиль впервые позвонила мне, вряд ли я когда-нибудь его забуду, это простенькое, незатейливое креслице. Даже сам звонок звенел для меня иначе, когда я ожидал разговора с женой.

В машине, которую я на полной скорости гоню к Парижу, я не один. Жюльен Кастеллани попросил его подвезти. Жюльен просто создан для амплуа героя-любовника. И хотя сейчас такая терминология не в моде, я все же считаю, что она имеет смысл, когда речь идет о репертуаре, составленном из пьес, подобных «Пересоленному омлету». Внешность у этого парня сногсшибательная. И в жизни, и на сцене он держится лишь благодаря своему росту, плечам героя вестерна, светлым ирландским глазам и очень красивому голосу — голосу на удивление гибкому и мелодичному при такой могучей фигуре. Хорошим актером его не назовешь, но интонацию он умеет схватить точно. В кино Кастеллани в основном занимается дубляжем, специализируясь на разочарованных героях — из тех, кто любит уходить вдаль по пустынному морскому берегу. Это великолепное создание страдает, однако, приступами черной депрессии, целиком зависящими от того, какие чувства в данный момент питает к нему жена Памела, заурядная актриса, без постоянного места работы, стиль ретро с претензией на демонизм.

С некоторых пор Жюльен вроде бы пошел в гору. Думаю, он потому и попросил подвезти его, что ему не терпелось рассказать мне о своих успехах. Ему дела нет, что я слушаю его молча, да и если бы я попытался поддержать разговор, он тут же перебил бы меня на первом слове. Мало кому это понравится, я же только рад.

— Знаешь Джеймса Дэвидсона? — начал он, когда мы только-только подъезжали к Бордо.

Джеймс Дэвидсон — и это известно всем и каждому — исполнитель роли Стенли Донавана, героя нового американского многосерийного фильма, который показывают по телевизору днем по воскресеньям.

— А знаешь, кто дублирует Стенли? Я. И с тех пор как я дублирую Стенли, у нас с Памелой все отлично.

Он, сияя, поднимает вверх большой палец.

— Понимаешь, свершилось чудо. У нас с Памелой все как-то не клеилось, давно не клеилось… Но, услышав однажды мой голос из уст Дэвидсона, она прямо обомлела. Мы смотрели с ней первую серию «Солнечных волн»: она — лежа на диване перед камином, я — за ее спиной, в кресле. Мы давно уже приладились так смотреть телевизор. Памела не желала меня видеть ни в фас, ни в профиль, ни со спины. Тогда я придумал садиться за ней, но, кажется, ее и это раздражало. «Солнечные волны» — это история одного «джентльмена удачи» по имени Стенли Донаван, который преследует убийцу своего брата, некоего Пата Рокки. Согласно версии Рокки, произошел просто несчастный случай. Однако Стенли не верит ни в какой несчастный случай, ему смешна даже мысль об этом. Но вот оба они попадают на берег Тихого океана, и при виде морского простора Стенли становится другим человеком. Он принимает версию Пата Рокки и отпускает его. Этот Донаван любит разглагольствовать, сидя верхом на лошади. Беседует с придорожными камнями, со скалами, с кактусами, с чем угодно, только не с людьми. Уверяю тебя, совсем не просто дублировать такую вот птичью болтовню. Но думаю, мне действительно неплохо это удалось. Во всяком случае, по прошествии пяти недель Памела вдруг начала беспокойно ерзать на своем диване. Во время самого моего великолепного монолога она вдруг обернулась, протянула ко мне руки и сказала: «Иди ко мне!» Ах, как давно я не слышал от пес этих слов! И знаешь, старина, любовь, под звуки твоего же собственного голоса, — это нечто удивительное, можешь мне поверить.