Государь (сборник) - Никколо Макиавелли

Выдающийся гражданин Карфагена Ганнон, стремясь установить тиранию, задумал во время свадьбы своей дочери отравить всех сенаторов и захватить власть.

Когда об этом стало известно, сенат всего-навсего издал закон, ограничивающий траты на свадьбы и пиры; столь велико было уважение к достоинствам Ганнона. Справедливо, что при исполнении заговора против отечества встречается больше трудностей и опасностей, поскольку твоих собственных сил навряд ли хватит для борьбы против стольких противников. Не каждому дано командовать целым войском, как Цезарю, Агафоклу, Клеомену и им подобным, которые одним ударом с помощью собственных сил захватили власть. Перед такими военачальниками открывается верная и почти безопасная дорога, но все остальные, кто не располагает такими союзниками, должны воспользоваться обманом и ловкостью либо чужеземной помощью. Что касается обмана и ухищрений, то когда афинянин Писистрат победил мегарцев и этим заслужил народное расположение, однажды утром он выбежал из дома раненый, говоря, что знать из зависти покушалась на него, и потребовал для себя вооруженную охрану. Получив желаемое, он с легкостью поднялся на такую высоту, что стал тираном Афин. Пандольфо Петруччи, возвратившись с прочими изгнанниками в Сиену, получил от правительства почетный караул, от которого другие отказались как от простой формальности. Однако со временем благодаря своей охране он вошел в такую силу, что вскоре стал правителем. Многие другие использовали иные приемы и способы, чтобы постепенно и с безопасностью для себя взойти на ту же ступень. Участь людей, с помощью своих собственных или чужих сил узурпировавших власть у себя на родине, была различна. Вышеупомянутый Катилина нашел при этом свою погибель. Ганнон, о котором мы тоже говорили выше, не добившись своей цели с помощью яда, вооружил многие тысячи своих сторонников, и все они погибли вместе с ним. Некоторые из первейших граждан Фив, чтобы сделаться тиранами, призвали себе на помощь спартанское войско и завладели властью в своем городе. Таким образом, обозревая все известные заговоры против отечества, трудно указать такой, или их было очень немного, которые были бы подавлены во время их подготовки; судьба их решалась обычно при исполнении. По исполнении заговора остаются лишь те опасности, которые единоличная власть таит в себе всегда; став тираном, правитель подвергается естественным опасностям, которые влечет за собой тирания, и от них нет других средств, кроме тех, которые были описаны выше.

Вот что я счел нужным написать о заговорах, и если речь шла о тех, которые используют меч, а не яд, то это потому, что природа тех и других одинакова. Правда, полагаться на яд опаснее, потому что он менее надежен, ибо не столь доступен для всех; ведь здесь необходимо сговариваться с другими, и эта необходимость сговора заключает в себе риск. Кроме того, по разным причинам яд может не подействовать, как случилось во время покушения на Коммода: он изверг принятый яд наружу, и заговорщикам, чтоб покончить с ним, пришлось прибегнуть к удушению.

Для государей нет худшей беды, чем заговор, потому что он приносит им смерть или бесчестие. Если заговор удачен, правитель гибнет. Если крамолу удается вовремя открыть и заговорщиков казнят, тут же разносится слух, что это сделано по навету самого государя, который дает выход своим жесткости и алчности, посягая на жизнь и имущество казненных. Не премину также предостеречь государя или республику, против которых составлен заговор, чтобы, получив сведения о нем, они проявили осторожность и постарались как следует все разузнать, правильно соразмеряя силы заговорщиков и свои собственные. И если заговор разветвленный и в нем участвует много влиятельных лиц, не следует обнаруживать свою осведомленность, пока не подготовишь достаточных сил для его подавления; в противном случае ты подвергаешь себя смертельному риску. Следует сделать вид, что все идет по-прежнему, иначе заговорщики, узнав, что все открыто, от отчаяния будут готовы на все. В пример можно привести римлян, которые, как мы уже говорили, оставили два легиона для охраны Капуи от самнитов, и начальники этих двух легионов сговорились подчинить себе капуанцев. Когда об этом стало известно в Риме, новому консулу Рутилию было поручено принять меры, и он, чтобы усыпить бдительность заговорщиков, объявил, что Сенат продлил пребывание легионов в Капуе. Солдаты ничего не заподозрили и думали, что у них хватит времени для выполнения намеченного плана, поэтому они не стали торопиться. Так продолжалось, пока они не заметили, что консул пытается раздробить их силы, и это заронило в них сомнения; они стали больше таиться и попытались осуществить свой замысел. Этот пример как нельзя лучше показывает, насколько отличаются поступки людей в разных обстоятельствах: они очень медлительны, когда кажется, что времени в избытке, и стремительны под давлением необходимости. Для государя или республики, которые хотят оттянуть выступление заговорщиков для своего удобства, самое лучшее – это искусно показать им, что в ближайшем будущем представится такой повод, чтобы, ожидая его и не спеша, они дали возможность правителям расправиться с ними. Поступавшие по-другому только ускорили свое крушение; так было с герцогом Афинским и Гульельмо де Пацци. Установив свою тиранию во Флоренции, герцог узнал о готовящемся против него заговоре и, долго не раздумывая, схватил одного из его участников; это заставило остальных взяться за оружие и лишить его власти. Гульельмо был комиссаром в Вальдикьяне в 1501 году; узнав о том, что в Ареццо изменники готовятся отнять город у флорентийцев в пользу рода Вителли, он немедленно отправился туда и, не думая о том, каковы его силы и силы заговорщиков, по совету своего сына, епископа, велел схватить одного из них. После этого другие заговорщики тотчас же вооружились и отняли город у Флоренции, а Гульельмо из комиссара стал заключенным. Но когда заговоры не представляют особой угрозы, их можно и должно беспощадно подавлять. Не следует также никоим образом подражать двум нижеописанным поступкам, почти противоположным друг другу. Один из них совершил упомянутый герцог Афинский, когда, желая доказать, что он верит в благорасположение к нему флорентийских граждан, велел умертвить человека, раскрывшего готовящийся заговор. Второй принадлежит Диону Сиракузскому, который, чтобы испытать надежность одного из подозреваемых им подданных, позволил Каллиппу, которому он доверял, прикинуться заговорщиком. Оба этих правителя плохо кончили; первый устрашил доносителей и воодушевил заговорщиков, а второй открыл дорогу своим губителям и, можно сказать, сам стал зачинщиком заговора, потому что Каллипп, располагая возможностью без опаски строить козни против Диона, добился того, что лишил его и власти, и жизни.

Глава VII

Отчего переходы от свободы к рабству и от рабства к свободе то бывают бескровными, то сопровождаются кровопролитием

Кто-то может задаться вопросом: почему при смене вольности тиранией и наоборот иногда происходит кровопролитие, а иногда – нет, ибо из истории известно, что зачастую такие перемены влекли за собой гибель бесчисленного множества людей, но бывало и так, что обходилось вовсе без жертв, как, например, при переходе власти в Риме от царей к консулам; кроме изгнания Тарквиниев, никто не потерпел при этом никакого ущерба. Здесь все зависит от того, на чем держалась предшествующая власть; если она была основана на насилии, то тем самым многие были ею ущемлены, и при ее крушении у них неизбежно возникает желание отомстить, отчего и происходят кровопролитие и убийства. Но когда предыдущее правление было вызвано к жизни соглашением множества людей, укрепивших его, то при упадке этой партии кроме ее главы нет нужды наказывать других. К этому роду относятся перемены власти в Риме и изгнание Тарквиниев, а также во Флоренции – правление дома Медичи, при падении которого в 1494 году никто не понес урона, за исключением членов этого семейства. Таким образом, подобные перемены не очень опасны, но огромную угрозу таят в себе те, в которых участвуют люди, жаждущие мщения; последствия их всегда таковы, что даже читать о них страшно. Этими происшествиями полна история, поэтому я не стану говорить о них подробно.

Глава VIII

Желая изменить государственный строй, нужно принять во внимание готовность к этому подданных

Выше мы уже обсуждали вопрос о том, что дурной гражданин не может принести вреда неиспорченной республике; этот вывод, кроме приведенных там же доводов, подкрепляется примерами Спурия Кассия и Манлия Капитолина. Первый из них в своих честолюбивых замыслах желал завладеть чрезвычайной властью в Риме и многочисленными благодеяниями привлечь на свою сторону плебеев, в частности распределив между ними земли, отобранные римлянами у герников. Эти честолюбивые планы не укрылись от отцов-сенаторов и вызвали такое подозрение, что когда Спурий обратился к народу и предложил раздать ему деньги, вырученные за зерно, привезенное на общественный счет из Сицилии, ему было в этом отказано, ибо граждане посчитали, что Спурий хочет купить этим их свободу. Но если бы народ был испорчен, он не отказался бы от такой платы, открыв и расчистив перед претендентом путь к тирании, который на этот раз был для него отрезан. Еще более убедительный пример являет случай с Манлием Капитолином, ибо из него видно, как порочная жажда власти перечеркивает всю телесную и духовную доблесть, все добрые дела, совершенные на благо родины. Властолюбие же, очевидно, родилось в Манлии из зависти к почестям, оказанным Камиллу, и эта зависть так ослепила узурпатора, что, не приняв во внимание жизнеустройство города и умонастроение граждан, не готовых смириться с такой скверной формой, он попытался учинить в Риме беспорядки, направленные против Сената и отечественных законов. Тут и познается совершенство римского строя и доброкачественность его материи, ибо в случае с Манлием никто из нобилей не пришел ему на помощь, хотя они обычно очень рьяно защищали друг друга. Никто из его родичей ничего не предпринял, а ведь существовал обычай устраивать печальные процессии, одевшись в черное и осыпав себя прахом, чтобы вымолить милосердие к приговоренным; но с Манлием ничего этого не произошло. Народные трибуны, всегда поддерживавшие те начинания, которые клонились на пользу популяров, и тем усерднее делавшие это, чем больший урон это наносило знати, в данном случае объединились с нобилями, чтобы предотвратить общую беду. Хотя римский народ, ревностно соблюдавший собственную выгоду и весьма приверженный ко всему, что было враждебно знати, был расположен к Манлию, тем не менее, когда трибуны публично обвинили его и вынесли дело на суд народа, последний, сделавшись из защитника судьей, без колебаний присудил властолюбца к смерти. Не думаю, чтобы в истории Ливия можно было отыскать пример, более подходящий для доказательства правильности устройства Римской республики, чем вышеописанный. Ведь никто в Риме не выступил в защиту столь доблестного гражданина, который заслужил множество похвал и в общественных, и в частных делах. Любовь к отечеству пересилила в гражданах все прочие соображения, и они придали больше значения опасности, угрожающей ныне с его стороны, чем прошлым заслугам, а избежать опасности можно было, только казнив Манлия. Тит Ливий говорит по этому поводу: «Hunc exitum habuit vir, nisi in libera civitate natus esset, memorabilis» [68] . Тут нужно отметить две вещи: во-первых, что в развращенном городе к славе ведет иной образ действий, чем в том, который политически еще жизнеспособен; во-вторых (что сводится почти к тому же), люди в своих поступках, особенно в деяниях великих, должны сообразовываться с требованиями времени и приспосабливаться к ним.