Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

— В свою очередь сгореть на костре?

— В ней еще столько инфернального, — плотоядно заметил секретарь. Боден, однако, оставался серьезным.

— Жанна, меньше кого бы то ни было вы должны бы сомневаться в истинах веры, вы ведь видели дьявола, воплощенного духа зла, вы наблюдали чудеса, которые он совершал, совершали их сами, вы опустились в самые глубины порока, которому противостоит вышний свет, потому что…

Как всегда, разволновавшись, он переходил на высокий слог. Но он давно ждал, когда разговор коснется этого вопроса. Эта убогая, грубая, взбунтовавшаяся женщина из тех, кто видел. Чуть ли не освященная этим событием. Неважно, какого духа она видела — духа Зла или Добра, — важно, что видела. Боден поглядел на свои руки и заметил, что они дрожат.

— Говорите, Жанна!

Он приказывал, умолял, не спуская глаз с ее губ. Скажите, что вы видели. Один только раз, чтобы я мог поверить, и я проявлю жалость, человеколюбие, и все встанет на свои места на долгие годы — Жульетта и Франсуаза, работа и людская неблагодарность, вечные сомнения, терзающие душу при свете вечерней лампы, непоправимое одиночество, страх и жажда любви… Оправдание творения.

Их взгляды встретились. Дрожь пробирала и ее.

Жанна хотела бы слукавить, но не могла. Она хотела бы порадоваться своей победе, но победа вызывала у нее страх. Хотела бы солгать, но ложь не приходила на ум.

— Я не знаю, — в ужасе произнесла она.

— Жанна, три человека слышали, как вы сказали палачу, заявили, почти прокричали: «я видела дьявола, я колдунья». Вы сознались добровольно, никто не оказывал на вас давления. Никто в эту минуту не причинял вам боли.

— Никто ее пальцем не тронул, — презрительно проговорил секретарь. — Наверно, она просто струхнула?

— Так это страх? Всего только страх?

Он еле сдерживал желание подойти к ней, взять за руки, начать умолять, а потом скрутить эти руки, ударить по лицу, чтобы она выдала драгоценную тайну, подвергнуть пытке (жалость и даже отвращение уже не останавливали его) эту взбунтовавшуюся плоть…

— Отвечайте! Отвечайте же.

— Там был человек, — еле слышно сказала она, — человек в черном.

— С раздвоенными копытами?

— Пахнущий серой?

— С холодным семенем?

— С козлиной головой?

Они лихорадочно задавали вопросы, и головы их полнились образами, причудливыми картинами из глубины веков, сплетнями кумушек, бредом больных, смутными желаниями, которые унавоживают сны, и все это насытившись человеческой плотью, разгоряченным человеческим мозгом, обретало жизнь и силу, как гигантский цветок без корней, один из появляющихся сразу после дождя сказочных цветков, которые через несколько часов превращаются в пучок увядшей травы, пар, исчезающий на солнце. Лучше, чем кто бы то ни было, Жанна умела плодить и взращивать эти неосязаемые, все собой заполняющие заросли, и вот теперь она сама в них заблудилась, не находила выхода, ей было страшно, да-да, страшно. И эта пытка была изощренней, чем пытка палача. Страх проник в нее, когда она столкнулась с человеком, отвергавшим ее, и еще больший страх охватил Жанну перед людьми, втайне желавшими, чтобы она утвердила себя перед ними как колдунья. У нее кружилась голова, Жанна ощущала присутствие смерти, близкой, неминуемой: думала ли она когда-нибудь о смерти? И вот этот час настал. Да верила ли она сама в дьявола?

— Не знаю. Понимаете, я плохо помню. Это был человек, он совершал зло, он…

— Тот самый, с которым вы сошлись в церкви, когда вам было тринадцать лет?

— Наверно.

Это был не он. И все-таки… После Жака у Жанны был только один мужчина, он появлялся из мрака, иногда тяжелый, плотный, иногда тонкий и легкий, как тень, но он одаривал ее всегда одинаковым наслаждением, терпким, полновесным, обезличенным. Колодец, бездна, края которой испещрены глазами, они следят за тобой, кромсают на куски и тем не менее ты одинок в своем бесконечном падении. Возникают и исчезают образы чудовищ, и, безразлично — падаешь или убегаешь, наступает момент (наконец наступает!) судорожного волнения, когда сама пустота настигает и пожирает тебя. Ты настигаешь и пожираешь себя сам, покуда не преступаешь черты, за которой ничего нет (наконец ничего!), за которой исчезаешь и уничтожаешься навсегда, и от тела и души остается лишь светящаяся булавочная головка, изысканное страдание, тонкое, как волос, который вот-вот порвется и уже рвется… И вдруг на бешеной скорости, головокружительным галопом с четырех концов света возвращаются к вам ваши руки, ноги, голова — тело восстанавливается, и сопротивляться бессмысленно, сознание, душа, если хотите, возвращается в свое обиталище, и за ними вперемешку смутные угрызения совести, гнев, ломота во всем теле, — все это компонуется и переплавляется заново, восстанавливается, как если бы ничего не произошло. Это мог бы быть тот же самый человек, но не исключено, что его вовсе не было.

— Может быть! Но вы должны были его узнать. Это был он, дьявол!

— Если это был дьявол, почему после кощунственного поступка все в церкви осталось по-прежнему? — спросила тринадцатилетняя девочка.

Да, устами Жанны говорила девочка и ее жестокое и простодушное разочарование. Ребенок, которому было отказано даже в Божьем гневе. Этот ребенок теперь у них в руках. Жанна отдавала себе в этом отчет, ну что ж, тем хуже. У нее не было больше времени, она не могла больше ждать, она погибла окончательно. Так пусть ей подскажут хотя бы разок, как ей быть.

— Вы, что же, полагаете, что Бог должен откликаться на любой чих, да еще из-за такой девчонки, предрасположенной ко злу, какой вы тогда были? — не совсем уверенно возразил Боден. Ах, понимала ли она, что и сам Боден все бы отдал, лишь бы что-нибудь произошло?

— Тогда почему вы думаете, что Сатана…

Их взаимная агрессивность была чисто внешней. Тревога меж тем нарастала. Может, через минуту они объединятся.

— Но Сатану вы же видели! Ведь вы сказали, что видели! Зачем же надо было говорить, если…

— Зачем… Чтобы опровергнуть, разрушить нелепую веру палача, который только что покусился на очевидное, осмелился… И ведь он лгал, выставляя свою веру, свою любовь, лгал. Она тоже часто лгала, и ее ложь порождала смертоносные чудеса. Разве не может и ложь этого человека оказаться плодотворной? А тогда…

— Я так думала, — прерывисто дыша, ответила Жанна. — Я и сейчас так думаю. Но я не уверена, не совсем уверена… О, как больно!

Голова у Жанны раскалывалась, будто по ней били молотком. Ужасная боль пронизывала ее насквозь. На лбу проступали капельки пота.

— Глядите, как она мучается, — обрадовался секретарь суда. — Дьявол засел у нее в голове и не дает сознаться.

— Но вы ведь наводили порчу, Жанна? Делали из воска фигурки, а потом протыкали их булавкой?

Несмотря на крайнее напряжение, Боден говорил медленно, спокойно, как с не очень смышленым ребенком, и, словно загипнотизированная, Жанна и отвечала, как послушный ребенок, — чуть ли не с облегчением.

— Да.

— И те, на кого вы наводили порчу, заболевали? По крайней мере, в некоторых случаях?

— Иногда заболевали.

— И часто, не так ли? Ваши… ваши клиенты были довольны?

— Да, нередко… платили.

— Вы же понимаете, что вашими руками действовал дьявол. Это его вы призывали, лепя фигурки. Вы говорили заклинания?

— Мы все говорили заклинания, одни и те же. Но они не всегда помогали.

— Не всегда, но часто?

— Часто.

— И вы говорили: дьявол меня услышал?

— Я говорила: получилось.

— Благодаря дьяволу?

— Я не знала, понимаете, не знала. Чтобы удостовериться, надо было начинать сначала. Каждый раз начинать снова и снова.

— И вы начинали снова?

— И тогда вы удостоверились?

— Я никогда не была уверена до конца.

Жан Боден откинулся в своем кресле. В наступившей тишине было слышно, как тяжело и хрипло, словно животное, дышит Жанна. Запах ее пота заполнял комнату. Уже восемь дней ее держали в тюрьме и не давали мыться из опасения, что она использует воду для каких-нибудь магических операций. Ее и поили, поднося кувшин к губам.

Животное. Грязное вонючее животное, которое загнали, обложили собаки. Скоро она будет хотеть только одного — умереть. Все они этим кончали — колдуны и ведьмы; многие, громко крича, молили о смерти и, чтобы добиться ее поскорее, сознавались в несметном числе злодеяний — одно ужаснее другого, — которых порой и не совершали. И, однако, эти скоты, жалкие отребья, изъеденные сластолюбием, злокозненные недоноски присвоили себе самую драгоценную тайну на свете. Что же удивительного, что их пытают, без конца изыскивая все новые способы вырвать у них эту тайну? Сам Боден в эту минуту, располагай он каким-нибудь средством, пусть самым кровавым, самым жестоким, установить правду, не колеблясь к нему бы прибегнул. И ведь он читал о процессах, где все было так ясно, так убедительно. Однако он захотел убедиться сам, своими глазами, дотронуться рукой и понять, подобно святому Фоме, которому было позволено вложить персты в рану Иисуса Христа. Боден с тревогой спрашивал себя, не примет ли и это судебное дело такой же удобоваримый вид под пером столь недалекого человека, как секретарь суда, и в голове этих неповоротливых, невежественных судей. Если убрать окалину сомнений, вздохов, осторожного первоначального нащупывания, не останется ли образ отъявленной колдуньи, цыганки, насылательницы порчи, отравительницы, повинной в чужой смерти (а то и в нескольких смертях), участвовавшей в шабаше и видевшей дьявола в облике человека в черном? Разве усомнился бы он в подобных выводах, преподнеси ему весь процесс в таком виде?