Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

— Я не знаю, — произнесла она, словно осторожно, бережно вводила скальпель.

— Нет, ты знаешь. Ты должна знать.

Жанна скоро умрет, но он никогда не получит ответа на свой вопрос.

— Я тебя буду пытать, тебе будет больно. Но пытать можно по-разному. Так что признавайся, говори…

— Ни за что не скажу, — неожиданный приступ злорадства захлестнул ее. — Ты ничего не узнаешь, никогда. Если ты меня станешь сильно мучить, я скажу да, скажу нет, ты никогда не будешь уверен. Никогда, никогда, никогда.

Сердце отзывалось болью и радостью. Билось что было мочи. Она знала, что ответ всегда отрицательный, что любви по-настоящему нет, полюбить нельзя, и ни для нее, ни для других нет спасения. Она знала.

— Десль сама мне скажет, — с отчаянием в голосе сказал палач. На лбу у него выступили капельки пота.

— Разумеется, она тебе скажет.

Ради денег, подумала Жанна. И быть может, ради этих нескольких часов, ради редких ночей.

— А почему я должен верить тебе, а не ей?

Вот именно. Вопрос ребром. Почему он должен верить чужому человеку, колдунье, преступнице, цыганке, которая отравила Франсуа Прюдома, накликала порчу на дочь сеньора, почему он должен верить и верит ей, а не возлюбленной с таким нежным именем, нежным взглядом, нежными изящными руками, матери своего сына, в конце концов, не верить, Десль, которая отдалась ему однажды без сопротивления, молча, и он сразу поверил, что это навсегда? Он верил ей десять лет, и вот достаточно было нескольких минут, чтобы он усомнился. «А почему я должен верить тебе, а не ей?»

— Потому что я ведьма! — сопротивление палача привело Жанну в ярость.

— Это неправда, — он уперся, словно ребенок, который не хочет сознаваться. Выражение лица у нее было, как у солдата, который знает, что пропал, но решил бороться до конца. Как у еретика, поднимающегося на костер: он может ставить под сомнение свою веру, но не честь. Он умирает из-за сущей безделицы, но упорствует, говоря себе, что правда на его стороне. Так и палач боролся за Десль, которая, наверно, и не любила его, но он вдруг понял, что любит сам и что он должен за нее бороться — эта мысль придала ему сил.

— Развяжи мне руки, — сказала Жанна. — Я тебе покажу это при помощи чар.

— Нет.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

Палач лгал, и Жанна знала, что он лгал. Он пытался избежать ловушки, хуже того, поверить, что ловушки нет. Он портил Жанне все удовольствие, лишал ее власти, говорил «ты не колдунья» и, говоря так, отрицал чудовищную несправедливость, жертвой которой были она и ее мать. Ведь несправедливость не в том, что их осудили невиновных, а в том, что заставили быть виновными (однако Мариетта виновной не была, и никто не мог бы ее заставить. Но Мариетта…).

— Ты прекрасно знаешь, что я колдунья, — губы у нее дрожали, она старалась говорить спокойно. — Я угадала твои мысли, помнишь? Я угадала, что у тебя есть ребенок…

— Я сам тебе сказал.

— Я заставила тебя.

— Нет.

Заладил одно и то же. Спорить палач не умел, был не особенно умен и не мог толком рассуждать, но он умел любить. Ему открылось это внезапно, как во время сражения вдруг чувствуешь себя смелым после первого обмена ударами. Когда речь заходила о Десль, надо было твердить «нет». И тем хуже, если это никого не убеждало, даже его самого. Теперь палач знал, что будет говорить «нет» до самого конца.

— Послушай. Я знаю все, потому что у меня с дьяволом договор. Когда мне было тринадцать, столько почти, сколько сейчас твоему сыну, я видела его, дьявола. Это высокий человек, весь в черном. Он ввел меня в церковь и поставил перед алтарем. Горела лампа. Когда я почувствовала его в себе — словно в меня проник холод, — в церкви раздались рыдания, и он сказал: «Слышишь, это плачут души».

— Все это неправда.

— Ты знаешь, что правда, ведь ты христианин. Ты знаешь, что дьявол существует. Это он наделяет силой. Маленький человечек с пером там, в суде, — я видела его на шабаше. Я знаю, что он убил жену, чтобы угодить дьяволу. И это дьявол прибрал к рукам мэтра Франсуа, внушил безумную страсть к Мариетте, мне достаточно было заговора, чтобы он умер без причастия, как собака. И ты умрешь так, если я захочу.

Он не сомневался, что Жанна может его погубить. У него судорожно подергивались руки, в животе все сжималось, сердце бешено билось, и он, никогда прежде не болевший, чувствовал себя уже отравленным. Однако он умирал за Десль, он не умрет, как собака, в этом палач был уверен.

— Нет. Я не умру. Десль — моя жена. Она меня любит. Я знаю.

— Это тебе только что пришло в голову? — с глухим смешком сказала Жанна. Но ее слегка пробирала дрожь.

— Да, — ответил он. Он не знал, что именно ему пришло в голову, не знал, умрет ли он сейчас, не знал, любила ли его Десль. Но все это не имело никакого значения — такое он сделал для себя открытие. Главное, что он любил Десль, любил сына. Всегда любил, только никогда свою любовь не осознавал, никогда не задумывался об этом. И вот она встала перед его глазами, нежная, ясная, его достояние, его сокровище, из-за которого стоило сказать неправду, стоило умереть.

— Ты лжешь, лжешь! Грязный палач! Никто тебя не любит! Тебя презирают, боятся, твой сын проклянет тебя!

Что ж, может быть. Может быть, Гийом предпочтет думать, что он ему не отец, откажется иметь с ним дело, возненавидит. Слова Жанны были для него что нож острый. Однако он сам никогда не проклянет Гийома. Ничего не значило и страдание. Страдание было даже приятно, он принимал его сразу, потому что не отделял от своей любви. Он поднялся (осаждая Жанну вопросами, палач опустился перед ней на колено).

— Я тебе не верю, — твердо сказал он. — Ты не колдунья, не умеешь читать мысли, не видела дьявола. Ты злая женщина, и ничего больше.

— Итак, теперь вы мешаете обвиняемой сознаться, — раздался скрипучий голос секретаря суда. За ним следом шли стражник и два местных судьи.

— Колдунья говорит вам, что видела дьявола, а вы пытаетесь ее разубедить. Что ж, мы разберемся.

— Мне уже давно кажется, что он плохо исполняет свои обязанности, — сказал письмоводитель. — Уже в деле еретиков…

— У меня через пытки тогда прошло пятнадцать человек, — возразил палач.

— Да, но вам удавалось умертвить их в самом начале. Так ересь только поощряют!

— О, вы преувеличиваете, мэтр Юк, — примирительно сказал каретник. — Раз еретики мертвы…

Однако у нотариуса, в котором говорило оскорбленное мужское достоинство, чесались руки. Он чувствовал, что только чужая кровь вновь придаст ему силы. Этот увалень сжег бы всю деревню, лишь бы вернуть себе авторитет в глазах женщины, которую он не любил.

— Как бы то ни было, вы записали? — обратился он к секретарю суда. — Ведь вы свидетель, что эта женщина без пытки признала, что видела дьявола.

— Разумеется, мэтр Юк, разумеется.

— Она действительно так сказала, — согласился каретник.

— Вы подтверждаете добровольно сделанное вами признание?

Жанна колебалась. О, иллюзий она не питала. Как заметил помощник палача, дрова уже готовы. Однако она рассчитывала до самой смерти настаивать на своей невинности, потому что знала, как сильно все хотели обратного, знала, что некоторые в деревне будут потрясены, ведь хотя, с их точки зрения, она виновата, но виноваты и они. Жанна хотела, чтобы они это почувствовали и мучились угрызениями совести, как это обычно случается после подобных расправ. Жанна не сомневалась, что ей под силу выдержать пытку и что она позволит себе лишь неопределенные признания, которые будут только тревожить чужие души. Но палач, который не поддался ей, утверждая, что счастье, любовь возможны… он бросал ей вызов… Любовь возможна! Какое безумие! Чуть ли не богохульство. Ярость душила Жанну, такой гнев она испытывала в жизни нечасто, как если бы тревога, которую Жанна сеяла в душе палача, вернулась к ней: это пресловутое явление «возврата», о котором она слышала, но в который никогда не верила, ведь всегда раньше она подавляла противника, но в этот раз… Впрочем, он лгал. Невозможно, чтобы он говорил правду. Будь у нее еще чуточку времени… Но времени больше не было. Она будет умирать, видя перед собой дерзкое выражение на лице человека, который заявлял, что она ошиблась, что все возможно, человека, который не подчинялся ей, отвергал Жанну, как отвергла ее, не отдавая себе в этом отчета, Мариетта.

И она закричала:

— Я сознаюсь во всем.

— Отведите ее в тюрьму, — со вздохом облегчения произнес мэтр Юк. — Теперь все пойдет быстрее. И запишите, секретарь, что она сделала свое признание перед нами, а не перед мессиром Боденом. И это очень хорошо, это доказывает, что мы не нуждаемся в надзоре со стороны. Что же касается вас, Жак Ноэль, то я этого дела так не оставлю. Вы можете потерять свое место, друг мой! Я уже подготовил донесение.