Время своих войн-1 - Александр Грог

   Из прислуги он сошелся только с няней Чаинского, глухонемой, выжившей из ума от старости, которая по приезде купала его в мыльной ванне, вычесывая гребнем вшей...

   Чаинский попытался было приобщить его к грамоте, но быстро сдался. Сильвестр недоумевал, зачем нужен алфавит, зачем нужно распинать живое слово, приколачивая его гвоздями букв, убивая и коверкая его, как не понимал картины на стенах, красками убивающие природу. Для иудеев и шумеров письмо было священным, древние германцы наделяли руны магической силой, вырезая на капищах знаки, поклонялись им, ощущая на себе действие их колдовских чар. Сильвестр Ведун не постиг грамоты, книги, мертвые книги, вызывали в нем отвращение и мистический ужас.

   От Чаинского он услышал много новых слов, пробивших бреши в его прежних, возведенных годами укреплениях. Они возбуждали любопытство, но, когда он узнавал, что их можно заменить горстью ему известных, разочаровывался. Ночью, когда в зияющей черноте дома хищно куковали часы, залезая под одеяло, он зализывал свое расколотое "я", стоящее под шквалом дневных атак, под напором чужеродных слов. И даже здесь, в постели, провидение отказало ему в отдыхе, он спал без сновидений, а его беспощадный мозг продолжал перебирать фигуры речи, разбивая слова в прах букв, воскрешая в новых сочетаниях.

   А Чаинский боролся с искушением. До сих пор ему казалось, что он знает о поэзии все, ему доказали, что - ничего. Он понял, что этот сын блудницы - поэтический мессия, посланный на землю опровержением поэзии. "Но ведь никто не узнает, - думал Чаинский, расхаживая по комнатам в распахнутом халате, - ни одна живая душа... Это даже не плагиат - воровать можно у равного, подобрать разговор кухарок не возбраняется..." Он говорил себе, что и Пушкин не гнушался прелестью просторечья, вспоминал малоросские пометки Гоголя... "Да он бы сгнил в чулане... Поселив его здесь, я благодетельствую... - продолжал он размышлять, наблюдая, как Сильвестр неловко стирает пыль с полок, вытряхивая ковры растрескавшимися, узловатыми пальцами... - Во всем остальном он же совершеннейший кретин, зачем ему слава, о которой он даже не мечтает...". Хлопая дверьми, Чаинский убеждал себя, что Сильвестр - насмешка Аполлона, что его вид оскорбляет муз... "Разве на Парнас попадают с черного хода? - здраво рассуждал он. - Изяществу учат, а он все опрокидывает: оказывается, не надо ни университетов, ни художественных академий... О, Господи, где же справедливость, почему именно ему...". Чаинского душила зависть, он стонал, охватив голову руками, играл желваками, стискивая до боли зубы... Но к чести он устоял. К тому же он уже был рабом своего слуги...

   Он все чаще брал наугад классиков и прочитывал вслух несколько строк, как бы нечаянно забывшись, косясь на Сильвестра. И уже через мгновенье, ломая реальность, раздавался скрипучий голос, доказывавший, что эти оболганные пышными сравнениями строки - совершенство в отсутствии совершенства, луна, которую приняли за солнце. На его фоне их талант выглядел неумелым притворством, их вымороченные творения распадались на горстку жалких приемов, их неточные слова граничили с лепетом. И Чаинский не мог противиться наваждению. И каждый раз ему не хватало сил записывать, а память отказывала...

   Салон Шаховской на Приморской привлекал старыми винами и небрежным радушием хозяйки. Здесь сложился круг из "людей искусства" - литераторов местных "Ведомостей", приезжавших на морские этюды художников, начинающих музыкантов, эстетствующих студентов и обывателей, праздно шатающихся по компаниям. Провинция - всегда шарж столицы, ее богема - карикатура столичных мотов...

   Здесь умничали, возвышая голос: "Я Вам уже в третий раз говорю: главное оправдание Бога состоит в том, что Он не нуждается в наших оправданиях. Вспомните Иова...". И всем было неловко, и все обещали не ходить сюда больше, но, изнывая от курортной тоски, вечерами опять тащились на Приморскую, где их встречал плешивый камердинер и сверзившиеся с колонн львы.

   Раз в месяц у Шаховской устраивали состязания, выбирали короля поэтов. Чаинский называл это турнирами банальностей, но охотно участвовал. Вокруг него клубились дамы полусвета, с папиросами в длинных мундштуках и газовых платьях. Юные дарования - девицы из купеческих семей и плаксивые веснушчатые гимназисты - доставали мятые листки, читали по-петушиному, смущенно краснея... Те, кто поопытнее, с меланхолической отрешенностью закатывали глаза, заламывали руки, а сорвав аплодисменты, топтались манекенами...

   "Bonjour, Серж..." - грассируя в нос, встретила она Чаинского, протянув для поцелуя дырчатую перчатку. - Ты нас осчастливишь?" После бурного романа, о котором говорил весь город, они оставались на "ты". Чаинский неопределенно пожал плечами. "Я надеюсь..." - моложаво улыбнулась она, шурша шелками навстречу очередному гостю.

   Густел вечер. В зале пестрели поэтессы, шаркали по выщербленному паркету недоучившиеся студенты, молодежь окружала толстенького критика, холодно кивнувшего Чаинскому - они были соперники, оба претендовали быть законадателями вкусов, оба пользовались расположением дам. "Ямб и хорей уже на закате, - проходя, услышал Чаинский, - сегодня все упирают на внутренний ритм, потому что поэзия - лингвистическая проекция бессознательного, как утверждает немецкая школа...". "Да что ты знаешь о поэзии, - подумалось Чаинскому, вспомнившему домашнего шамана, - все твои многоумные немцы - жалкие, ничтожные клоуны... Дух дышит, где хочет, его не загонишь в клетку увесистых монографий...".

   Задули часть свечей, остальные обнесли лиловыми абажурами, начались чтения. Распоряжалась всем Шаховская, оживленная и немного суетливая. Спрятавшись в тень, Чаинский слушал привычные рифмы, испробованные веками интонации, но теперь эти выверенные, испытанные модуляции для него только оскверняли слова, делая их одинаково глупыми и пошлыми. Какое-то мрачное отупение навалилось на него, он вышел, крикнул лакея и распорядился привезти Сильвестра...

   Повозка неслась по каштановой аллее в желтом мареве фонарей, заставляя расступаться гуляющих. Сильвестр зажался в угол, его ушные раковины тянули какофонию людских звуков - шипящих, рыкающих, свистящих... Стадо, безжалостное стадо! Ревущее, блеющее, орущее, мычащее, хрюкающее, вопящее, лающее, пищащее... Оно лизало шершавым языком, мучило, корежило, жгло... За месяц у Чаинского он отвык от этой всепроницающей пытки, в ледяной тишине кабинета он избегал ее щипцов, и тем болезненнее был возврат. Его окружал мутный водоворот слов, неведомые пришлецы вторгались пиявками, царапали, как дикие кошки, кусали, как бешеные псы... Их полчища облепляли осами, нигде не было спасения от их гудящего улья. Сильвестра коробило...

   Жирной кляксой пала ночь, некоторые стали расходиться. В сопровождении купчика удалился изрядно набравшийся врач, откланялся розовощекий корнет.

   "Кто еще мечтает о титуле короля?" - проворковала Шаховская, кокетливо оттопырив мизинец, она обвела всех лорнетом. Чаинский легонько подтолкнул Сильвестра вперед, как тогда в комнате. Тот нелепо хромая, вышел из круга. В драном, с чужого плеча сюртуке, с закатанными рукавами и протертом в локтях, он был смешон - худшее из чувств, которые может вызывать артист. Пополз презрительный шепот. Уставившись в решетчатое окно, Сильвестр молчал - незнакомые шорохи кружили голову... Апоплексическим затылком опрокинулась на море луна, дул слабый ветер... "Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился..." - громко продекламировал Чаинский. И тут злобная ухмылка исказила черты Сильвестра, тысячи слов пираньями вцепились в эти строки растаскивая по буквам и собирая вновь. Когда он смолк, никто не проводил их. Оторопевшие, все еще пребывали во власти угрюмого бормотанья, задевавшего их потаенные, неведомые им самим струны. "Соловей", "кумир", "поэтическое божество", ничего не выражавшие, бледные слова не шли у них с языка, услышанное завораживало, манило, пугало, причиняя боль и затопляя наслаждением. Все предыдущее выглядело ремесленничеством, грубой поделкой, слепком с идеала, приближением к приближению...

   Сильвестр Ведун не вошел в Историю, История - это закон больших чисел. Но там нет Бога. Бог, как и дьявол, сокрыт в деталях, Бог - это штрих на мировом полотне, сноска в книге бытия...

   Дальнейшая история нашего героя - это эволюция греха. После своего ошеломляющего, опереточного успеха Сильвестр заболел. Он метался в горячке, в непролазной, безобразной тьме, обостряющей одиночество, в жару, напоминающем о преисподней... Однако его мозг продолжал расщеплять скорлупу слов, а жесточайший бред граничил с откровением. Чаинский проклинал себя, точно вор, прокрадываясь на цыпочках под дверь, вытягивая шею, ловил безумные, бессвязные речи... Диковинные, они влекли его, как стервятника падаль. "Там царь Кощей над златом чахнет..." - бубнил Чаинский, барабаня пальцами по дверному косяку. Сильвестр сильно исхудал, стал похож на сморщенного гнома, на заячью губу выбежал зуб...