Песни/Танцы - Алексей Ручий

Они просят свободы – и вот свобода дана им. Освобожденные – они превращаются в убийц. Вчерашние беженцы жгут, грабят и убивают. Их свобода делает их такими. Теперь они ее рабы.

Мне не хочется думать о том, что бы сделал я, будь я сейчас среди них, будь на их месте. Я ведь тоже из этого теста. И так же желаю свободы, и так же боюсь ее.

Я смотрю на объятые огнем кварталы и понимаю, что свобода – величайший дар и тяжелейшее проклятие. Обрести ее – значит, перестать быть живым, принять свою смерть и отправиться в вечное изгнание. Свобода – это отрава, которая станет живой водой лишь для того, кто готов отравиться так, что умрет.

Где-то в параллельной реальности люди покупают квартиры и автомобили, фотоаппараты и микроволновые печи. Обзаводясь вещами, привязывая себя к ним, они становятся несвободны, стирают свою собственную историю, меняя ее на историю вещей.

Здесь – я, одинокий в звенящей пустоте, – размышляю о свободе. Готов ли я принять ее? Обрести, зная, какую цену придется заплатить?.. У меня есть ответ.

Я возвращаюсь назад. Иду под темные своды. Где-то там меня ждет Человек-с-головой-Быка, я дам ему ответ, пусть не переживает.

Революция – Песнь 7. Куплет 2

Ветер гулял вдоль улицы, поднимая клубы мелкой снежной пыли, лохматя в небе тучи свинцового цвета, и принося из-за лесополосы, отделяющей город от химического завода, запах фенола, который медленно оседал в жилых кварталах. Улица была почти пуста, лишь изредка темные фигурки прохожих мелькали между домов.

Вслед за взрывной волной наполненного митингами и эмоциями декабря пришло холодное безвременье января. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, захлебнулся в бессмысленности собственных лозунгов и беспощадности объективной реальности, в которой революция хипстеров казалась не больше чем оксюмороном. Молчаливые массы, зовущиеся народом, так и не смогли зарядиться энергией городского протеста и в большинстве своем остались безучастны к декабрьским событиям. В итоге все закономерно уперлось в новогоднее празднование, когда за взрывами фейерверков и хлопками бутылок с шампанским политические и социальные противоречия немного сгладились, а революционные манифесты несколько поистерлись из памяти.

Праздники, продлившиеся больше недели, погрузили страну в обычное дремотное состояние, в котором она и пребывала до сих пор.

В середине января я получил повестку в суд по месту прописки – на рассмотрение административного дела по моему задержанию в начале декабря. Нужно было ехать в родной город. Я посчитал, что это еще один сигнал в череде сигналов, которые я получил в последний месяц.

С работой все было решено – после декабрьских событий я больше не мог сидеть в офисе, наблюдая, как медленно затухает моя жизнь, как гаснет жизнь всего поколения клерков, останавливается дыхание целой страны. Я досиживал последние дни до Нового Года, зная, что после праздников навсегда покончу с ней.

Чем я буду заниматься потом – я еще не думал. Мой лабиринт был пройден, но открывшийся простор таил в себе не меньше загадок. Нужно было что-то выбирать. Точно я знал только одно: при любых раскладах я выберу жизнь, не бессмысленное существование, наполненное чередой однообразных событий, но жизнь.

Сейчас же я шел по улице провинциального города, города детства, живущего позабытой размеренной жизнью, далекой от революций и каких-либо потрясений. Конечно, проблемы были и здесь, и даже куда большие, чем в том же Петербурге, но местные жители привыкли относиться к ним с какой-то врожденной философской апатией, покорно принимая удары судьбы и не ожидая чего-то лучшего. Мне в спину ветер швырял горсти снега, в лицо смотрела стылая предопределенность января.

Судебный участок мирового судьи располагался на первом этаже жилого дома, я поднялся на обледенелое крыльцо. Очередной порыв ветра принес очередную порцию фенольного запаха со стороны химического завода, где-то далеко взвизгнул гудком локомотив.

В фойе участка было немноголюдно – два человека в откидных креслах, стоящих вдоль стены, и скучающий дежурный пристав. Никаких рамок металлоискателей и прочих излишеств. Раньше в этом помещении находилась контора ЖЭКа, если я не ошибаюсь.

Я объяснил приставу – немолодому дядьке порядком за сорок – цель своего визита, в качестве доказательства приведя немного помятую повестку, которую получил по почте. Тот нехотя скользнул взглядом по повестке, затем протянул мне лист бумаги, который при внимательном изучении оказался чем-то вроде анкеты.

– Пока заполните вот это, – сказал он мне.

Анкета напоминала те, что заполняют при устройстве на работу. Вопросы из той же оперы, а местами и вовсе идентичные. Разве что не спрашивали, курю ли я или нет. Правда, ближе ко второй половине анкета все-таки приобретала специфический административно-процессуальный уклон.

Бред какой-то – подумал я, но анкету все же начал заполнять, для этого пристав даже одолжил мне шариковую ручку. Двое тех, что были тут до меня, молча скучали на откидных креслах по соседству, не обращая на меня никакого внимания. Интересно, им тоже давали заполнять анкету?

Я внес в анкету свои личные данные, написал по короткому ответу напротив каждого вопроса. Покончив с заполнением, вопросительно посмотрел на пристава:

– Вы все? – вопросом же ответил мне пристав.

– Да.

Он забрал у меня анкету и прошествовал с ней в дверь с надписью «Канцелярия суда». Я откинулся на спинку кресла. Вскоре пристав вернулся.

– Что теперь?

– Ждите. – Пристав сел на свое место возле входа.

Время, указанное в повестке, уже давно наступило, даже минут пять еще прошло, пока я заполнял анкету, а подвижек не наблюдалось никаких. Еще эти двое передо мной – наверняка тоже на суд… В общем, порядок разрешения дел здесь мало чем отличался от порядка в любом другом государственном месте: медлительность и скучающая вялость сопутствовали ему во всем.

Наконец, дверь зала судебных заседаний отворилась, оттуда вышел смуглый кавказец в кожаной куртке. Он прошествовал мимо нас к выходу. Один из ожидавших в креслах мужчин прошел в освободившийся зал.

Я посмотрел на часы: мое дело согласно повестке уже десять минут как рассматривалось. Эх, реальность в очередной раз не соответствовала ожиданиям. Я принялся считать про себя.

…Двести двадцать два, – дверь зала заседаний вновь отворилась, находившийся там мужчина вышел, и пригласили меня. Неожиданно. Я встал с кресла, сиденье позади меня сложилось. Прошел в зал, прикрыл за собой дверь.

– Здравствуйте, – поздоровался с присутствующими в зале.

Помимо судьи – полной женщины того самого стереотипного бальзаковского возраста – в зале еще была девушка-секретарь, которая сидела за столом с компьютером в углу. Она спросила у меня повестку и, пробежав по ней глазами, сказала номер дела судье. Та со скучающим видом принялась листать какие-то бумаги за своим столом. Наконец, обнаружила искомое и ненадолго погрузилась в чтение. Девушка-секретарь показала мне, куда встать – тут было такое же специальное место для подсудимых, как в том суде, в котором я был месяц назад, после ночевки в полицейском участке.

– Несогласный? – внезапно спросила меня судья.

– Вроде того.

– К суду можно обращаться «Ваша честь» или «Уважаемый суд», – подсказала мне секретарь.

– Да ладно… – судья махнула рукой. Возможно, в какой-то мере она осознавала, что уважение и честь по отношению к судебной власти в нашей стране в нынешнем ее виде были, мягко говоря, неуместными понятиями.

Тем не менее, я определился, что буду обращаться к судье «Ваша честь», стараясь максимально сократить число таких обращений.

– И чего вам там спокойно не живется? – патетически обратилась судья к пространству, подразумевая в нем меня.

Честно говоря, я не знал, надо ли отвечать на этот вопрос суда или не надо, и, если все-таки отвечать надо, то что именно… Абсолютно логично я предполагал, что ответ «потому что лживая власть и продажный суд достали по самое не могу» не прокатит. Исходя из сложившейся обстановки, я решил промолчать.

Не дождавшись ответа, судья решила переформулировать свой вопрос, введя наш диалог в область конкретики:

– Участвовал?

Отпираться смысла не было, я ответил:

– Да, ваша честь.

Посчитав факт моего участия в собрании установленным, судья еще раз пробежалась глазами по материалам моего небольшого дела.

– Неповиновение сотрудникам оказывал?

Что можно считать неповиновением – вот вопрос. Омоновцы разгоняли вполне себе мирный, а значит, разрешенный конституцией народный сход, т. е. нарушали основной закон страны; неповиновение их, по сути, незаконным требованиям – могло ли оно считаться нарушением закона? В царстве абсурда легко потеряться даже в самых простых мелочах.