Мой друг Вовка Кораблёв. Повесть - Олег Копытов

Мой друг Вовка Кораблёв

Повесть

Олег Копытов

© Олег Копытов, 2016

ISBN 978-5-4483-3282-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Впервые я встретил его в Народном театре… Или мы уже были знакомы?.. Нет, то есть – да… в общем, кажется, впервые я встретил его в Народном театре… Причем приход именно Вовки Кораблева я плохо помню.

Помню, как пришел я сам. В первый же день и час, заикаясь и грассируя, обещал свою картавость очень быстро исправить, скромно сидел на лавке всё занятие… Помню, как пришел Никульков – весело!.. Хорошо запомнилось, как пришел в Народный театр Лёшка Петров. У него тогда была эффектная для шестнадцатилетнего парня внешность: коротковолосый, почти лысый, но с редкими юношескими усами, они у него, даром что молодые и редкие, но такие уверенные, торчали в разные стороны, как у кота, лицо грубоватых черт – особенно мощный треугольник носа, полные, одновременно чувственные и грубые губы, сильное надбровье… Лёшка представился очень серьезно, чем немало всех рассмешил (впрочем, как выяснится позже, и уважать нас всех заставил): «Петров… (станиславская пауза) Алексей Юрьевич»… Всех, кто уже был в Народном театре до прихода Лёшки Петрова, одновременно поразило его сходство с Маяковским, каким мы его видели на картинках в советских школьных учебниках по литературе…

А вот Вовку Кораблева, его приход помню плохо. Кажется, мы всё же уже встречались с ним где-то, – его и моя мама вместе работали, – ну, не важно. Важна была атмосфера Народного театра, его главреж Абрам Моисеевич Крамер и все мы, такие разные, но все такие молодые, от шестнадцати до двадцати с гаком, все преисполненные какого-то плана, на пороге какого-то прорыва, у каждого своего, но резонирующего так звонко. Я, например, не много не мало, в начале своего жизненного пути вознамерился стать кинорежиссером. Поступать во ВГИК – Всесоюзный государственный институт кинематографии. Перед последним школьным классом я бросил футбол, которым занимался с семи лет, ездил на соревнования, бывал и лучшим на турнирах, а бывало, обреченно сидел на скамейке запасных, освоил кучу амплуа – от правого нападающего до левого защитника, был весьма приличным «технарём», «дриблёром»… был почти профессионалом, поскольку футбольные университеты я проходил не абы где, а в лучшей команде футбольной школы олимпийского резерва «ЗиЛ» у легендарного в ту пору в городе Фрунзе тренера Акрама Акимовича Юнусова. Сегодня я дал бы ему говорящее прозвище Хан Узбек… Абраму Моисеевичу сегодня я тоже дал бы говорящее прозвище – Вечный Жид русского театра драмы… С типичной семитской внешностью – носом, лысиной, животиком, громко- и многоговорением, хитрым прищуром, репертуаром жестов, слабостью к гонорарам и женскому полу, талантом – в общем-то крепким, но какой-то грустью ограниченным, – вот той загадочной еврейской грустью, они играют долго, Вечные Жиды русского драматического театра, неважно где – в Москве, Питере, Одессе, Кишиневе, Хабаровске или в Душанбе, Алма-Ате, Ташкенте. Они играют кого угодно – председателей колхозов, Диких в «Грозе», Яго в «Отелло» и профессоров в «Дяде Ване», а иногда по прикольной фантазии главрежей – даже Лениных в «Красных конях» на какой-то там траве, но кого бы они не играли, они всегда, даже в молодости, играют старого еврея… Потом уходят в режиссеры. Или профессиональной Драмы. Или хотя бы Народного театра…

Вовка Кораблев был странен прежде всего внешне. Вытянутый овал лица, крупноватый с заметной волной нос; лоб чуть приплюснутый с боков, особенно уже у волос, но высокий; при этом всём какие-то детские глаза, глаза ребенка, которому и хочется и колется выходить в этот непонятный взрослый мир (и в сорок пять у него будут такие глаза). А иногда – холодные, не злые – просто ледяные глаза, с таким выражением, дескать, я-то лучше всех знаю, что нам всем здесь делать, и долго ли, но никогда ничего вам не скажу, точнее – говорить буду много, но так, что поймут немногие, кто между слов читать умеет… Еще он был строен, высоковат, хотя не дылда, не скрывал немного жеманных, хотя не девичьих, манер, при этом, кроме длинноватого носа, имел и ногу чуть ли не сорок восьмого размера…

Особенно Вовка Кораблев контрастировал со своим другом, – с Ильей Тольским. Илья был и надолго остался таким человеком, которого никогда не замечают сразу. Симпатичен, но не броско, мужественен, но совсем не броско, талантлив, боже мой, как классно он танцевал! – но и талант его сразу не разглядишь. Умен и в своей глубине – философ, но это поймешь только через много лет, а пока – простой-простой такой, парнишка из техникума, одним словом… А если бы тогда, осенью 1979-го нам сказали, что через пару лет Илюшка уйдет воевать в Афганистан, в спецназ, и останется живым, всего двое остались живых из той полусотни бойцов той спецкоманды, что зачищала кишлаки от душманов, отползавших в высокогорные кишлаки в свои отпуска, – что несколько раз Илья будет в таких ситуациях, что пока ни в каких экшенах, боевиках не прописаны – мы бы, конечно, не поверили… Совсем не поверили бы, что он всю жизнь пишет и пишет, и всё сжигает и сжигает свой первый второй том «Мертвых душ»…

Поначалу они держались как-то особняком – Вовка и Илья…

Народный театр помещался в левом «притворе» первого этажа Дома культуры фрунзенского завода имени Ленина. Сам завод располагался напротив. Его пятьдесят или сколько там цехов, вытянулись фронтом вдоль огромной, длиной в целый город улицу имени могучего старика Льва Толстого. Заводоуправление ЗиЛа (именно его имя носила юношеская футбольная команда, в которой еще так недавно я так упоённо играл) было через железную дорогу, которая от тупика вокзала (дальше элементарно шли горы) протекала по Чуйской долине и разветвлялась в казахстанских степях-пустынях налево в Москву и направо в Сибирь. Завод был полувоенным, крупным, богатым, прочным, как сама Советская власть в конце 1970-х годов. Начинался он от эвакуированных в начале войны то ли украинских, то ли белорусских заводов, был усилен в 45—46-ом трофейными немецкими станками и технологиями. Империя любит культуру, а культура любит империю. Это самый прочный союз из любых возможных. В ДК завода имени Ленина было с полсотни студий, кружков, ансамблей – детских, юношеских, взрослых и смешанных, полупрофессиональных и почти профессиональных. Театральных, музыкальных, танцевальных и прочих, а также фото- и даже кино-, и даже народный цирк… Как-то на концерте русских, молдавских и украинских народных танцев, куда молодые актеры Народного театра забрели, поскольку, редко, но бывало, народный режиссер Абрам Моисеевич Крамер заболел, Вовка Кораблев оказался в зрительском кресле рядом со мной. Он долго всматривался в меня сбоку и немного сзади, поскольку я сидел, подавшись на спинку впередистоящего мягкого красного плюша, и вдруг сказал: «Послушай, а у тебя римский профиль! Нос с четко очерченными ноздрями, нос не греческий, а именно римский: он переходит в лоб, выделяя дуги бровей и переносицу. Глубоко посаженные глаза, волевой подбородок, правда, без ямочки, высокий лоб. Актером ты не будешь, но, может быть, станешь режиссером». Увидев мое удивление и, прямо скажем, смущение, добавил: «Ты не бойся, я – физиономист». Мне, слава богу, уже было известно значение этого слова, но я не нашелся, что ответить, только пробурчал: «Ну, ну…», – и продолжал из черноты зала выхватывать те моменты на залитой светом сцене, когда юбки народных танцовщиц в цветных длинных лентах и ярких красно-бело-зеленых костюмах изредка совершали верхостремительное кружение, обнажая женских ножек куда выше колена, хотя, блин! – только до коротких белых подъюбников…

Мы репетировали пьесу Алексея Арбузова «Домик на окраине». Для Абрама Моисеевича она была хороша по двум причинам. Пьеса – о военном времени, а посему абсолютно идеологически выдержанна, а во-вторых и главных – почти все персонажи в ней были молоды и поголовно друг в друга влюблены. Единственную взрослую – ну в смысле мужчины лет в 40, – роль Абрам Моисеевич предназначил бывшему актеру Русского драматического театра имени Надежды Константиновны Крупской, но настолько спившемуся и потерявшему цепкость памяти, что его отправили с серьезных подмостков на легкую службу худруком Дэ Ка, где он мог пить спиртное пусть малыми дозами, но сколько влезет, и при этом не потерять креативного образа жизни. Девушек в пьесе играли девушки, в главных ролях – Ольга, Ира, Света; еще в народный театр ходила молодая замужняя женщина, чье имя не столь важно по двум причинам: она никак не тянула, да и не претендовала на какую-либо мало-мальски заметную роль, в свободное от работы в лаборатории завода имени Ленина, от обязанностей жены одного из инженеров этого завода, от народного театра время она посещала еще и студию бального танца, где была в паре с Ильей Тольским, влюблена в него, как кошка, и, разумеется, об этом знали все, кроме мужа… О том, как безумно ревновал ее к Илье Тольскому Вовка Кораблев, я узнаю только через… да… Примерно через 30 лет… На ведущих ролях, кроме спившегося актера, который в силу таланта и чем-то там занятости на репетиции не ходил, были высокий грустный, как кажется, в меру простодушный инженер Коля, почти сразу после премьеры в автокатастрофе погибнет его миниатюрная жена, мы всем театром пойдем к его родителям выражать соболезнование; Володя Никульков – бойкий парень с одноэтажной окраины города Фрунзе, он учился в ПТУ и был из той немногочисленной и малоправдоподобной, но великолепной породы парней с окраины, – может быть, они и сегодня там водятся? – с которыми спокойно и надежно. Мы не просто звали Никулькова Володей, а Кораблева Вовкой, чтобы было удобнее различать тезок, а потому что… как ни крути, Володя – это Володя, а Вовка – это Вовка, несмотря на французский язык, белые брюки и припудренный нос последнего… Впрочем, если быть совсем честным, иногда мы производили эдакую номинативную конверсию, а иногда даже звали то одного то другого Владимиром… Еще одну заметную роль – шестнадцатилетнего паренька Данилы, который хочет добровольцем на фронт только потому, что тайно влюблен в девушку лет на пять старше себя, которая тайно влюблена в сорокалетнего мужчину, – должен был играть либо я, либо Вовка… Лёшка Петров, Илья Тольский и еще два парня (которые ходили редко, имен их я не запомнил) должны были выносить в финальной сцене гроб с Колей.