Поджигатели (Книга 2) - Николай Шпанов

Свет фонарика Цихауэра дробился на стальных решетках, то и дело перегораживавших путь.

Вокруг не было ни души. Все было мертво и молчаливо. Маленькие электровозы застыли на рельсах с прицепленными к ним вагонетками, полными снарядов. Ящики консервов и заиндевевшие мясные туши виднелись сквозь растворенные двери холодильника; шанцевый инструмент чередовался в нишах с запасными винтовками и ручными пулеметами, с яркою медью пожарных принадлежностей. Все было готово к бою, к упорному, длительному сопротивлению.

Но вот, наконец, впереди показалась полоска слабого света. Это был серый сумрак леса, затянутого пеленою мелкого осеннего дождя. Сквозь него пробивался рассвет рождающегося дня - первого дня октября 1938 года.

22

Флеминг прислушивался к ровному голосу Нельсона и неторопливо помешивал ложечкой в чашке. Это была десятая чашка кофе, которую он выпивал за этот вечер.

Он прихлебывал кофе и старался не смотреть на сидевших в уголке чехов посла в Берлине Мастного и референта Масаржика, вызванных для того, чтобы доставить чехословацкому правительству решения мюнхенского сборища. Он видел, как этих двух людей везли с аэродрома под охраною гестаповцев, словно они были не представителями свободной и независимой страны, а уголовными преступниками. Он слушал теперь, как Нельсон с видом снисходительного превосходства объяснял им точку зрения англо-французских делегатов, скучающе-нудным голосом повторяя на разные лады одно и то же:

- Этот план и карта с обозначением зон эвакуации являются окончательными. Никакие отступления от них не могут быть допущены.

- Позвольте, - в десятый раз восклицал Мастный, - план неприемлем ни с какой точки зрения. Он должен быть пересмотрен. Отторжение некоторых районов нарушает жизненные интересы нашей страны, оно парализует транспорт, обессиливает индустрию, делает невозможной оборону границ.

Нельсон демонстративно в десятый раз взглядывал на часы и, не уставая повторять одно и то же, начинал:

- План принят британской делегацией. Если вы его не примете, то будете улаживать ваши дела с Германией в полном одиночестве.

- Быть может, оно и не будет таким полным, как вы полагаете, - выходя из себя, сказал Масаржик.

- Я бы предпочел не слышать этого намека, - высокомерно ответил Нельсон, - чтобы не давать ответа, который вам, может быть, еще и неизвестен, но уже совершенно сложился у правительства его величества.

- Мы будем апеллировать к Франции! - воскликнули чехи в один голос.

Нельсон кисло улыбнулся:

- Быть может, французы и будут выражаться более изысканно, но могу вас уверить, что они так же приняли план, как мы.

Чехи растерянно переглянулись, но не успели больше ничего сказать, так как Нельсона вызвали из комнаты.

Флеминг видел, что чехи сидят в состоянии полной подавленности. Мастный то свертывал полученную от Нельсона карту, то снова расправлял ее. Оба непрерывно курили.

Не меньше получаса прошло в совершенном молчании.

Флеминг налил себе новую чашку кофе. Он поймал при этом жадный взгляд, брошенный на кофейник Масаржиком, и вспомнил: за двенадцать часов, проведенных чехами в этой комнате, он не заметил, чтобы кто-нибудь предложил им поесть.

Он выжал в кофе половинку лимона и налил виски, так как чувствовал приближение приступа лихорадки. Вот уже полчаса, как ему приходилось стискивать зубы, чтобы не дать им стучать от начинавшегося озноба. Но он не мог позволить болезни свалить его, прежде чем он увидит финал трагедии.

В дверь просунулась голова одного из секретарей Чемберлена:

- Мистер Флеминг, проводите чешских делегатов в зал конференции.

До слуха Флеминга эти слова дошли сквозь уже заполнявший голову горячий звон, но он отчетливо слышал, как кто-то из чехов с горькой иронией сказал:

- Нас еще называют делегатами...

Когда они втроем вошли в зал конференции, ни Гитлера, ни Муссолини там уже не было. Даладье сидел вполоборота к вошедшим и ни на кого из них не посмотрел. Чемберлен же, то и дело прерывая речь широкими зевками, сообщил делегатам, что дальнейшее существование Чехословацкой республики в границах 1918 года противоречило бы решению конференции глав правительств Великобритании, Франции, Германии и Италии.

Мастный стоял смертельно бледный, с опущенной головой, как если бы ему читали его собственный смертный приговор. Масаржик же со вспыхнувшим лицом порывисто обернулся к продолжавшему сидеть спиною к чехам французскому премьеру:

- Вы ждете декларацию нашего правительства?

Но Даладье и тут не обернулся к чехам и сделал знак стоявшему возле него Леже.

Леже сделал шаг вперед и с аффектацией произнес:

- Главы четырех правительств, заседавших тут, - Германии, Италии, Великобритании и Франции... - при этом Леже отвесил по глубокому поклону пустым креслам, в которых раньше сидели Гитлер и Муссолини, бесцеремонно покинувшие конференцию, как только стало ясно, что ни Англия, ни Франция не помешают фашизму по-своему разделаться с Чехословакией. Поклонившись во вторую очередь дремлющему Чемберлену и широкой спине Даладье, Леже продолжал: - Высокие главы этих правительств не имеют времени ждать от вас какого бы то ни было ответа. Да он и не нужен. В пять часов утра, - он перевел взгляд на большие стенные часы и указал на них, - через два с половиною часа чехословацкий делегат должен быть на заседании международной комиссии в Берлине. Предупреждаем: она тоже не будет ждать его приезда, чтобы приступить к определению последовательности, в какой немецкие войска будут занимать территорию, отданную Германии. Вступление немецких вооруженных сил начнется в шесть часов утра, ни минутою позже.

Он сделал поклон и отошел за кресло Даладье.

- И это нам говорят французы! - едва сдерживая рыдания, воскликнул Масаржик. - Чехи никогда этого не забудут... Вы поймете, что наделали, но будет поздно.

Он закрыл лицо руками и побежал к выходу. Мастный шел следом, со взглядом, устремленным в пол.

Совершенно машинально, так, словно и его звали сюда для того, чтобы выслушать приговор, Флеминг повернулся и вышел вместе с чехами.

23

В лесу царила тишина. Изредка слышался стук прикладов, звяканье штыка о штык да чваканье многочисленных ног в грязи.

Солдаты неохотно строились в полутьме пронизанного мелким дождем леса. Их лица были сумрачны. Шеренги выравнивались медленно.

Из-за бронированной двери командного пункта показался полковник. За одну ночь широкое лицо его стало усталым и серым, как будто он тяжело заболел. Следом за ним, выбирая места посуше, шагали два английских офицера. Один из них, худой и высокий, с аккуратно подстриженными светлыми усами, на каждом шагу ударял себя стеком по ярко начищенному желтому голенищу. Другой держал подмышкой крепкую походную трость. Рядом с хмурым и бледным полковником они казались особенно розовыми и довольными собою. Они были такие же добротно-крепкие, как их защитные пальто, как сапоги с необыкновенно толстыми подошвами, как плотные перчатки, как каждая пуговица, которая, казалось, тоже была довольна собой и своими хозяевами.

Полковник подошел к выстроившемуся гарнизону форта.

Англичане остановились поодаль и с нескрываемым любопытством рассматривали солдат. Один из них вынул пачку сигарет, оба закурили и громко, не стесняясь, перебрасывались замечаниями.

Никто, кроме полковника, не понимал их языка, но все отчетливо сознавали, что замечания англичан относятся именно к ним, незадачливым защитникам великолепного форта, который сдавался немцам, не сделав ни одного выстрела. Всем казалось, что англичане посмеиваются над чехами, безропотно выполняющими решение конференции, на которой такой же довольный собою и уверенный в своей правоте и неприкосновенности англичанин с легким сердцем продал Гитлеру независимость маленькой республики в обмен на что-то, о чем никто из солдат еще не знал, но что безусловно существовало, не могло не существовать и что было, повидимому, англичанам нужнее, нежели независимая Чехословакия. Может быть, это было спокойствие, которое в обмен на Чехословакию обещал англичанам Гитлер, может быть, что-нибудь другое. Солдаты не знали.

Полковник остановился перед строем и, словно через силу подняв взгляд, медленно обвел им своих солдат.

- Солдаты!.. Чехи!.. - Каждое слово стоило ему труда. Голос его звучал негромко, но казалось, в лесу притихли даже птицы, чтобы дать возможность всем услышать каждое слово.

Солдаты подняли лица и ждали, что он скажет. В эту минуту их держала в строю не дисциплина, а неосознанное, но крепкое чувство солидарности с офицером, грудь которого была расцвечена длинною колодкой орденских ленточек. Они верили тому, что приказ о сдаче форта, о котором они уже знали, для него так же нестерпим, как для них; они верили и тому, что его более богатый жизненный опыт подскажет сейчас те настоящие слова, которые они хотели услышать, чтобы понять страшный смысл происходящего и убедиться в неизбежности и правильности его. Но вместо того чтобы услышать эти единственно правильные слова, которые должны были сохранить в солдатах веру в правительство, в генералов, в самих себя, они увидели, как, закусив седую щетку усов, полковник старался сдержать дрожь губ. Он так ничего и не сказал, отвернулся и махнул рукой майору. Солдатам казалось, что спина и поникшие плечи полковника вздрагивают.