История моей матери - Семен Бронин

- Это серьезно?

- Ничего серьезного, Робер. Пустяки, ничего больше. Но на всякий случай - пусть позвонит. Когда едете?

- Завтра.

- Хорошо, что успела.

- Связаться через нас?

- Нет, с тобой попрощаться,- и положила трубку раньше времени: веселость ее вдруг сменилась грустью...

Мария позвонила на следующий день и предложила встретиться на улице. Вопреки ожиданиям она не стала выговаривать ей за переезд: только выслушала и виновато покаялась:

- Надо было самой внутрь зайти. Я с хозяйкой в бюро найма познакомилась. Показалась мне приличной. И про соседей твоих будущих спросила - говорит, пенсионеры. Ну, думаю: то, что надо.

- Туда вам не надо было идти. Опасно.

- Да конечно! - с досадой сказала та и посмотрела испытующе: - А почему через Париж звонила?

- Потому что мне сказали, что пользоваться вашим телефоном следует только в крайних случаях.

- Можно было и позвонить. В центре тревога поднялась: непредусмотренные контакты... Да ладно. Все, говорят, хорошо, что хорошо кончается. У вас есть такая поговорка?

- Она, наверно, на всех языках есть.

- Можешь процитировать?

- На трех языках, наверно.

- И на всех так же хорошо, как на немецком?

- По-немецки я, оказывается, говорю неважно. Угадывают чужую.

- Никто не говорит на языке чужой страны так, чтобы этого не почувствовали местные. Я здесь уже столько лет и прежде немецкий знала, а до сих пор за немку из Силезии прохожу - польского происхождения. Или польку немецкого - еще не определилась. В любом случае не своя - но зато и легкий акцент прощают и то, что я юмора их не всегда понимаю. Не знаю уж, из-за языка или из-за чего другого.

- Вот-вот. И у меня с шутками плохо.

- А ты и не шути. Нашла место. Что ты по вечерам делаешь?

- Пока не знаю. Вчера со своими вахмистрами воевала.

Мария кивнула с пониманием.

- Пойдем погуляем как-нибудь. Тут, говорят, одна певица-антифашистка в кафе-кабаре песни поет против Гитлера.

- Ходят слушать?

- Ну да. Те, кто вслух это сказать боится...

Это было политическое кафе-кабаре. До сих пор Рене знала одну только разновидность политического кафе: ту, в которой сначала заседала, а потом пила ячейка отчима, но чтоб одновременно пили и пели на злобу дня, такого не было - французы, при всем своем вольнодумстве, слишком уважали еду, чтобы сочетать ее с политикой. В кафе было два десятка мест и сцена в глубине зала: на ней играл пианист, вокруг фортепьяно ходила женщина, певшая баллады и зонги антифашистского содержания. Это была немолодая дама, казалось, черпавшая силы в своем пожилом возрасте. У нее были длинные, седые, намеренно не чесанные волосы, она была размалевана румянами и белилами, как цирковой клоун, и, когда пела, маршировала по сцене, изображая идущих по городу фашистов, и рот ее растягивался в гримасе, и лицо дергалось как под ударами.

- "Они зовут немцев проснуться,- пела она,- а на самом деле убаюкивают их, усыпляют, чтоб вернее провернуть свои делишки. А тех, кто не захочет слушать их, они проучат плеткой, плеткой, плеткой!.."

Это было пол-беды: она не называла ни имен, ни партий - хуже было то, что когда она доходила до подобных мест, ее напарник-пианист, продолжая играть одной рукой, вставал и другой дергал за картонную фигуру с круглыми, как две фасолины, усиками, а она поднимала руку в ставшем известным на весь мир древнеримском приветствии.

- Они рискуют,- прошептала Мария, и, хотя это было сказано Рене, мужчина за соседним столом переглянулся и молча согласился с нею...

Как бы в подтверждение этих слов в кафе вошли четыре штурмовика в их еще не официальной форме и, следуя команде одного из них, приступили к делу: двое стали у дверей, следя за действиями посетителей, двое пошли на сцену.

- Ну вот! Надо смываться! - Их сосед оглянулся на дверь: он и перед этим словно каждую минуту ждал чьего-то вторжения...

Один из штурмовиков выхватил картонную фигурку из руки пианиста, который в это время как раз ею размахивал, и порвал ее, второй содрал с задника и растоптал сапогами афишу концерта. Пианист не сказал ни слова в ответ - только когда штурмовик хлопнул крышкой рояля, знаменуя этим окончание представления, позволил себе проворчать что-то враждебное и неразборчивое. Певица же сразу вступила в драку с обидчиками: размахивала руками, пытаясь дотянуться до лица того, что расправлялся с афишей, или хотя бы сорвать с него кепи, чтобы хоть таким образом унизить, но тот был слишком для нее рослым - она до него не доставала. Вначале он смеялся и увертывался, а те, что стояли у дверей, потешались над этим почти цирковым номером, но когда она все-таки вывернулась и зацепила его, штурмовик разозлился и дал ей пощечину, так что с ее физиономии, как с крашеной стены, посыпалась побелка.

Это был сигнал - либо к началу драмы, либо к ее окончанию. Пианист, до того не двигавшийся с места, дернулся в направлении дерущихся (может быть, это был муж актрисы, как это часто бывает в таких парах), но в ту же минуту в кафе, от одного из столов, раздался тревожный и звонкий голос, предостерегающий драчунов и предлагающий им немедленное отступление: их антрепренер или товарищ, лучше оценивающий ситуацию. Актеры замерли среди начавшейся стычки, переглянулись и сошли с подмостков.

- Идите, идите,- напутствовал их тот, что порвал картонную марионетку.-Далеко не уйдете. Вы у нас на примете. На прицеле, я бы сказал...

Посетители кафе, униженные увиденным, молчали и бездействовали - никто не вступился за лицедеев. Только владелец кафе вышел на шум и попытался, на свою беду, разыграть роль арбитра или, что хуже, стороннего наблюдателя. До него не дошли последние слова незваных гостей - если б он их услышал, то, наверно бы, повел себя иначе.

- У нас гости? Им не нравится представление? Так это ж невинная шутка от нее вашему Адольфу только прибавится популярности. Смеются над тем, кого любят. Потом, у них есть разрешение,- поспешил прибавить он: на случай, если штурмовики этого не знали.- Те отвечали каменным безразличием. У них было свое мнение на этот счет.- Мы, конечно, уберем эту фигурку, если она вам не нравится,- продолжал хозяин заведения,- но как быть с контрактом? Кто будет платить неустойку? Может, мы все-таки договоримся?

- Мой тебе совет,- сказал один из стоявших у дверей,- закрывай свою лавочку.

- Что ты с ним разговариваешь? - сказал ему напарник.- Не видишь, он еврей?

- Разве? - удивился тот.- А я ходил сюда, не знал. Ты, оказывается, еврей, хозяин? А имя немецкое взял - Генрих!

- А что в этом плохого? - взъерошился тот, не привыкший еще к такому обращению.- Гейне тоже был Генрихом.

- Вот оно что! - не отвечая на этот экскурс в историю, протянул его недавний советчик.- Тогда все ясно. Тогда и говорить не о чем.

- Ладно! - сказал главный цербер у двери, подводя итоги акции.- На этом сегодня закончим. Если что-нибудь в этом роде повторится, пеняйте на себя. И не думайте жаловаться в полицию. Он вон в полиции работает,- и указал на одного из своей компании.- По утрам там, а вечером с нами.- Приятель ухмыльнулся в знак согласия, и вся компания покинула помещение, оставив посетителей сетовать на происходящие в стране перемены и запоздало и приглушенно обвинять налетчиков в хамстве и беззаконии...

- Никто не заступился,- сказала Рене, более всего потрясенная этим. Они шли с Марией по Берлину, который впотьмах утратил дневное скучное однообразие, но обрел зато нечто мрачное и угрожающее: как ночной лес с одинаковыми черными елками, в которых зашевелились вдруг дикие звери.

Мария глянула искоса:

- Никто... Здесь, правда, не было рабочих дружинников и спартаковцев...- но тут же добавила: - Но у них и не было бы приказа действовать.

- А без приказа нельзя? - спросила Рене, и Мария деликатно промолчала.-Во Франции была бы драка: никто б не ждал, когда ему это скажут. Чтоб на людях ударили женщину?!. А с евреем-хозяином?!

Мария, словно была в чем-то виновата, перевела разговор на другие рельсы:

- Хорошо, что мы в стороне остались... Я, собственно, сюда по заданию шла. И тебя с собой взяла, потому что по одному в такие места не ходят. Так что ты, считай, участвовала в боевом задании.

- Ходили смотреть певицу, чтоб вовлечь ее в нашу деятельность?

- Что-то в этом роде. Но ничего б не вышло.

- Почему?

- Разве ты не видела, какая она? С ее лохмами и румянами? Богема, Рене - нам не нужны такие.

Рене была все еще зла: на штурмовиков, на себя самое, на завсегдатаев кафе, на его случайных посетителей.

- Тебе не кажется, что мы чересчур разборчивы? - Ей хотелось сказать "вы" вместо "мы", но она вовремя спохватилась.- Может быть поэтому все так и идет? У хорошего хозяина все в хозяйстве сгодится...- ("А у плохого и сам он лишний", хотела добавить она, но снова удержалась.)

- Ты как крестьянка рассуждаешь,- не споря с ней, заметила Мария.- Мы, русские, тоже такие...- Потом у нее невольно вырвалось: - Иногда мне кажется, что мы сами хотим, чтоб он пришел к власти... С ним проще воевать, чем с традиционными западными демократиями...- и испытующе глянула на Рене: можно ли открываться ей подобным образом. Но инерция доверия взяла верх, и она сказала еще: - Тут скоро жарко станет. И не только здесь... Мы раньше вдвоем с мужем работали - его теперь в Москву взяли, и я не знаю, к лучшему это или к худшему...- И Рене, образумившись, перестала нападать на нее, а взглянула с острым сочувствием. Мария умолкла, и Рене не стала расспрашивать, кто ее муж и что он в Москве делает. И так Мария сказала больше, чем следовало...